Майкл Грубер - Фальшивая Венера
Харрис вспыхнула, начала было что-то говорить, но затем развернулась и вышла из кабинета. Я закончил заполнять анкету и только тогда заметил, что Харрис оставила поднос с мензурками, в которых плавали комки ваты, а еще на подносе стояла большая банка с крышкой. Не задумываясь, я открыл банку, достал пару комков влажной ваты, вытащил из мусорной корзины использованную латексную перчатку и засунул вату внутрь. Сам не могу объяснить, зачем я это сделал; быть может, дело было в том, что Шелли рассказал о своем намерении уменьшить мне дозу. Мне это не понравилось. Воспоминания Веласкеса были… не то чтобы вызывающие привыкание, но манящие. Я хотел получить больше, а не меньше.
Я покидал лабораторию с более сильным, чем прежде, ощущением лижущего котенка в голове (ужасно раздражало, что нельзя забраться внутрь черепной коробки и почесаться), но при этом был бодр и полон жизненных сил, все равно что накачался «спидом», но только без скрежета зубами. Я чувствовал себя прекрасно: пружинящая походка и все такое. Выйдя из метро, я какое-то время бродил по Китайскому кварталу, делая эскизы на рынках, рисуя горы рыбы и фруктов. Я пытался поймать то чувство, которое испытывал Веласкес-мальчик, и это было замечательно. Вернувшись в студию, я натянул на подрамник большой холст размером пять на семь футов. Я прошлихтовал его клеем, смешанным с черным углем, а когда клей высох, положил тонкий слой окиси железа, красочный лак и черный уголь, смешенный с толченым известняком. Если писать как Веласкес, надо и подготовиться как Веласкес. Это заняло у меня весь день и часть вечера. Я проголодался и вышел из дома, чтобы перекусить в Китайском квартале, а затем вернулся домой, зажег весь свет и долго смотрел на большой холст. Потом я просмотрел свои эскизы, однако все мысли, которые у меня были прежде, бесследно исчезли. Меня не покидало ощущение, что Лотта выжидательно заглядывает через плечо, готовая снова предложить свою любовь, если только я останусь верен истинному Чазу. «Или это, или заработать кучу денег», — подумал я, прячась за цинизм.
Я расхаживал по студии, заполняя пепельницу окурками; пару раз я брал уголь и останавливался перед холстом, ожидая, когда придет вдохновение, но в конце концов не стерпел и достал из резиновой перчатки комок ваты.
Я улегся на диван и пожевал ее, и на этот раз никаких ощущений вне собственного тела, ничего сверхъестественного, вот только краски стали чуть более яркими и насыщенными, границы между разными цветами словно засияли, у меня в голове снова появился лижущий котенок, и вот я оказался на лекции по психологии, в конце весны, на втором курсе, в аудитории в Шермерон-Холле, теплый ветерок влетал в окно, а преподаватель бубнил о том, что человеческое бытие не более чем набор условностей поведения, что рассудок является иллюзией и прочую подобную нудную и ошибочную ерунду. Я его не слушал, сосредоточив внимание на портрете девушки, сидящей через проход от меня, потрясающая шея, как у Нефертити, и волосы забраны вверх, золотисто-соломенные, а ветерок из открытого окна шевелит выбившиеся пряди, рот чуть приоткрыт, очень красивые светлые глаза, девушка знает, что я рисую ее портрет, и замерла в одной позе. Я рисую мягким карандашом на листе ватмана, растирая полутона большим пальцем; подбородок недостаточно сильный, но я исправляю это — магия рисунка, девушка хочет выглядеть именно так, но все же сходство достаточное, а профессор продолжает бормотать, хотя теперь его голос сползает в нижний регистр и он читает жития святых, жизнь святой Сесилии, чей день отмечается сегодня, а я рисую портрет короля Испании.
Монах читает монотонным голосом, а где-то вдалеке слышится плеск фонтана; я нахожусь в одной из комнат дворца Алькасар. В углу кафедра, за которой стоит монах-доминиканец и читает книгу, передо мной его величество и высокий холст, который я загрунтовал смесью клея и черного известняка, а поверх первого слоя грунта краснозем, tierra de Esquivias, как это делают здесь, в Мадриде. Я рисую лицо короля. Его величество одет в черный костюм, как принято при дворе, с узким белым кружевным воротником.
Монах дочитывает до конца главы и отрывает взгляд от книги, чтобы услышать одобрение короля. Его величество приказывает ему остановиться, ибо он желает побеседовать с живописцем.
И мы разговариваем. Я беседую с королем Испании! Я ловлю себя на том, что мне приходится крепче сжимать дрожащей рукой кисть, которая мечется по холсту. Король положил левую руку на пояс, вес на левой ноге, непринужденная поза, в правой руке государственная бумага. Его величество любезно расспрашивает меня о моем доме, о семье, о доне Пачеко, о доне Хуане Фонсеке, о том, как идут дела в Севилье. Затем мы говорим о живописи; король хочет собрать лучшую коллекцию в Европе, превосходящую ту, что есть у короля Франции, и мы обсуждаем, у каких художников получаются лучше те или иные сюжеты. Мне хочется верить, что я не выставляю себя полным дураком и в то же время веду себя скромно, как и подобает человеку моего положения. Король моложе меня года на три, кажется, ему нет еще и восемнадцати.
Входит придворный и что-то шепчет на ухо королю. Его величество говорит, что должен оставить меня, и добавляет, что получил наслаждение от нашей беседы и с нетерпением ждет следующего сеанса. И улыбается. Затем, обойдя холст, смотрит на мою работу, изучает лицо, над которым, разумеется, я трудился больше всего, и говорит:
— Дон Диего, я знаю, как я выгляжу. Вижу, вы изображаете меня таким, какой я есть.
И легонько похлопывает меня по плечу. Король прикоснулся ко мне! Когда он уходит, я весь обливаюсь по́том. Доминиканец бросает на меня желчный взгляд и тоже уходит. У меня по-прежнему покалывает в плече, и вдруг я понял, что сполз вниз с кресла и мне в плечо впился угол компьютерного стола.
Я взглянул на часы на экране. Я провалился на восемь минут, хотя по моим субъективным ощущениям прошло не меньше часа. И тогда я подумал: «Отлично, я рисовал как Веласкес, однако мой холст по-прежнему девственно чист, так смогу ли я действительно рисовать здесь и сейчас, пока воображаю себя Веласкесом?» Быть может, нужно встать перед полотном с кистью в руке и принять еще одну дозу сальвинорина? А что, если действие препарата накапливается и я добьюсь большего эффекта?
Новая доза в рот в дополнение к предыдущей, десять минут взгляда в пустоту, и затем я начал рисовать. Я решил, что это будет групповая сцена, восемь ребят сидят в баре — нет, пусть лучше на улице, что-то вроде свадьбы, самые обыкновенные ребята, которые не прочь пропустить стаканчик-другой после работы, и дело продвигалось очень быстро, никаких подробностей, лишь обозначить положения фигур. Покончив с этим, я размешал большую плюху пушистых белил и добавил немного охры и лазурита, чтобы получить нейтральный серый, после чего обрисовал фигуры по контуру.
Говорят, что я могу писать одни только головы, и вот мой ответ на эту клевету. Кардучо и прочие придворные живописцы — они издеваются надо мной, считают выскочкой, который умеет подражать природе, но не имеет понятия, как нарисовать настоящую картину, наполненную смыслом, в флорентийском стиле. Все они, Кардучо, Кахес и Нарди, никогда не простят мне то, что я одержал победу в состязании на лучшую картину, посвященную изгнанию мавров, заказанную его величеством, и я слышал их насмешки, что я победил только потому, что сам являюсь мавром, так как я родом из Севильи, где так много нечистой крови.
Однако я художник короля, я капельдинер и поднимусь еще выше. Если лживые сплетни о моем происхождении и достигнут слуха его величества, он все равно не станет их слушать; к тому же я в хороших отношениях с его светлостью герцогом Оливаресом и его покровительство защитит меня от всех недругов.
Закончив фон, я возвращаюсь в свою опочивальню. С Хуаной я обмениваюсь лишь парой слов, как это бывает всегда, когда начата новая картина, и рано ложусь спать. Снова эти странные сновидения о преисподней, с громогласными чудовищами и светом, порожденным не солнцем и не свечой, адским светом, искажающим все краски до немыслимых тонов. Рано утром я отправляюсь на мессу и молюсь о том, чтобы эти сновидения больше не мучили меня, после чего возвращаюсь к работе, на этот раз с натурщиками.
Сегодня я работаю с Антонио Рохасом, каменщиком, и я даю ему столько вина, сколько он хочет. Он широко ухмыляется, словно обезьяна, и я быстро переношу на холст его черты, после чего выпроваживаю, наградив хлопком по спине и пятьюдесятью мараверди. Затем приходит мясник с королевской кухни, которого я хочу сделать своим Вакхом.
После ухода мясника я смотрю на незаконченную картину. В ней что-то не так, но я никак не могу понять, что именно, — быть может, фигуры чересчур сгрудились на переднем плане, словно все они сидят на одном заборе. Я уже пробовал исправить композицию, но результат по-прежнему меня не удовлетворяет. Лица и фигуры естественны и полны жизни, но пространство, в котором они находятся, не является реальностью. Тут есть один секрет, который я еще не постиг, и никто из глупцов, занимающихся живописью в нашем королевстве, не желает меня просветить. Впрочем, я и не собираюсь никого просить. Однако надеюсь, если на то будет Божья воля, его величеству картина понравится, ведь она все равно лучше всего того, что написал в своей жизни Кардучо.
