Режи Дескотт - Обскура
Некоторые из ее товарок были более предусмотрительны и в конце концов выходили замуж за владельцев бистро, торговцев тканями или аптекарей. Но ей хотелось, чтобы праздник продолжался как можно дольше. Однако со временем она стала все больше им завидовать. У них были дети, надежные мужья, семейный уют. Во всяком случае, она так полагала — узнать у них, как обстоят дела, было невозможно, поскольку они разрывали все связи с прошлым.
Итак, она воспользовалась появлением этого бледного торговца часами, чтобы заложить первый камень в фундамент своего будущего. Но отношение к ней этого человека, лет тридцати, с тонкими, но безвольными чертами лица, не менялось с течением времени: он смотрел на нее все тем же пристальным, ничего не выражающим взглядом, и нельзя было даже догадаться о его намерениях. Иногда ей казалось, что он полностью в ее власти; это было в те моменты, когда он буквально впивался в нее глазами — так иногда смотрят взрослые мужчины на красивого, грациозного и порочного ребенка. Но в другие моменты она чувствовала, что бессильна как бы то ни было на него повлиять: он ускользал, как вода сквозь пальцы.
Она осушила до дна свой бокал и поставила его на стол. Бокал Жюля был уже пуст. Она взяла бутылку и снова наполнила его. Потом погладила Жюля по щеке. Сейчас она стояла позади него, прижавшись к спинке его кресла. Это было кресло-качалка, которое он привез из очередной поездки в Нью-Йорк, где оно называлось rocking-chair. Бледные длинные пальцы Жюля переплелись с ее пальцами. Она обогнула кресло и села Жюлю на колени, тяжестью своего тела увлекая кресло вперед. В результате он оказался немного выше нее. Его рука скользнула по ее шее сверху вниз. Она почувствовала, как он вздрогнул всем телом. Ну что ж, в конце концов, он же не каменный… Нужно только найти подход.
Он все еще держал в руке бокал. Она взяла бокал у него из рук, выпила его содержимое и поставила бокал на стол, чувствуя, как шампанское ударяет в голову. Затем призывно улыбнулась, чтобы побудить Жюля продолжать.
Кончиком языка она пощекотала мочку его уха, затем слегка укусила ее. Одновременно она левой рукой начала развязывать ему галстук. Расстегнув рубашку, она провела рукой вдоль его торса. Кожа у Жюля была гладкой и тонкой, сквозь нее прощупывались все ребра. Рука ее снова скользнула вверх и провела по грудным мышцам (она предпочла бы, чтобы они оказались более твердыми). Все это время его руки оставались неподвижными. Она взяла одну из них и просунула за корсаж платья, которое уже наполовину расстегнула. Его пальцы слабо охватили ее грудь. Эта вялая ласка все же доставила ей удовольствие: она почувствовала, как сосок начинает твердеть. Сквозь ткань она ощутила и эрекцию Жюля. Ну наконец-то. Ее проворные пальчики расстегнули его панталоны. Его дыхание участилось, стало хриплым. Она начала свои привычные манипуляции, с помощью которых могла управлять им, словно марионеткой.
В этот момент попугай издал один из своих громких хриплых криков, и она не смогла удержаться от легкого смешка. Ей казалось забавным, что Эктор станет свидетелем первой любовной близости ее и Жюля. Может быть, попугай таким способом выражает свою ревность?
С трудом сдерживая смех, она соскользнула с колен Жюля и сама опустилась на колени перед ним. Он сидел неподвижно, но она чувствовала, что все его тело напряжено. Пальцами одной руки она осторожно ласкала его член, другой поглаживала область паха. Он в ответ начал гладить ее волосы. Когда она почувствовала, что он немного расслабился, она заключила его член, уже достаточно отвердевший, но еще не слишком увеличившийся в размерах, в кольцо из указательного и большого пальцев и принялась медленно двигать рукой вверх-вниз.
— Уи-и-иииккк! — хрипло произнес попугай у нее за спиной.
Она не смогла сдержаться и снова коротко рассмеялась, но этот смех в напряженной тишине прозвучал неожиданно громко.
В тот же момент Жюль стальной хваткой стиснул ее запястья и оттолкнул ее с такой силой, которой она в нем даже не подозревала. Бледный, с дрожащими губами, Жюль Энен поднялся. Обскура, все еще стоявшая на коленях, попыталась его удержать, но было уже поздно. Он застегнул панталоны, потом, подойдя к зеркалу над камином, лихорадочно завязал галстук.
Когда она поднялась, он уже вышел из комнаты. Эктор, больше не обращая на нее никакого внимания, спокойно чистил перья на чуть приподнятом левом крыле.
Хлопнула входная дверь, послышались торопливые шаги вниз по лестнице. На глазах Обскуры выступили слезы. Какая идиотка! Своим смехом она все испортила. Теперь снова придется начинать все с нуля… Это только ее вина: она всегда легко относилась к таким вещам, которые для большинства мужчин были очень серьезны — и уж точно для Жюля Энена, об этом можно было бы и догадаться… Надо же ей было так по-дурацки себя вести!..
— А тебя я накажу! — сердито сказала она попугаю, грозя пальцем. — И даже не думай снова такое устроить! В следующий раз, когда он придет, будешь сидеть в клетке под темным покрывалом!
Она вытерла слезы и с досадой закусила губы. Хороша же она будет, если упустит единственный шанс, который предоставила ей судьба, послав этого, в общем-то, не самого плохого человека.
Взгляд ее упал на бутылку шампанского в ведерке со льдом. В бутылке еще оставалось вино. Она наполнила свой бокал. Как всегда, шампанское привело ее в хорошее расположение духа. Слезы исчезли так же быстро, как и появились.
— Ладно уж, — примирительно сказала она попугаю, — я на тебя не сержусь. Он сам виноват, этот евнух!
Со свойственной ей детской спонтанностью она вскочила и, быстро подойдя к столу, положила рядом с попугаем земляной орех, на который тот сразу же набросился. Кривые когти с восхитительной ловкостью освободили орех от скорлупы.
Но вскоре страшный призрак старости вновь предстал перед ней. Что может быть ужаснее старой проститутки?.. Она видела таких — глубокие морщины на их лицах уже не мог скрыть никакой грим, и обычно они заканчивали свои дни в самых дешевых и убогих публичных домах где-нибудь вблизи военных гарнизонов, в Монруже или Шаронне, где порой отдавались солдатам или батракам-поденщикам за стакан пива или рюмку абсента. Пятьдесят сантимов за «номер» и право уединиться в какой-нибудь конуре на соломенной подстилке со старой развалиной…
Какая женщина захотела бы для себя подобного будущего? А ведь его не избежать, если она будет и дальше так себя вести — бесцеремонно смеяться в лицо своему покровителю в крайне деликатной для него ситуации. Такая перспектива снова вызвала у нее слезы. Но, еще не успев их вытереть, она снова разразилась смехом — в конце концов, до старости еще надо дожить! А она всегда подозревала, что не доживет до седых волос.
Она вылила в свой бокал остатки шампанского из бутылки и, ощутив новый душевный подъем, нетвердым шагом приблизилась к Эктору. Сквозь пелену слез ей показалось, что кресло все еще продолжает слегка покачиваться, как будто Жюль Энен только что ушел. Между прочим, в кресле такой конструкции можно было бы неплохо позабавиться с любым нормальным мужчиной, сказала себе она, оживив в памяти некоторые сцены из прошлого.
Эти далекие и приятные воспоминания неожиданно обратили ее мысли к юному медику без гроша в кармане, доктору Корбелю, этому идеалисту, которым она могла бы вертеть, как захотела. Но ради чего?..
Глава 11
С трудом подавив вздох, доктор Корбель убрал стетоскоп обратно в сумку. Человек, которого он только что прослушивал, затрясся в жестоком приступе кашля. Этот бывший каменотес был болен туберкулезом легких, и сейчас у него была так называемая кавернозная стадия, в ходе которой туберкулезная масса, заменившая здоровую ткань, превращается в гной. Жан определил это с первого взгляда, по синюшной бледности лица и рук больного. Из-за сильно выпирающих лопаток, напоминающих обломки крыльев, со спины он походил на падшего ангела. Жан понимал, что жить этому человеку осталось несколько месяцев, если не недель, но ни в коем случае не мог ему об этом сказать. Его роль заключалась в том, чтобы подбодрить пациента и дать ему хоть какую-то надежду на выздоровление.
— Можете надеть рубашку, — мягко сказал он. Кожа больного блестела от пота и казалась почти прозрачной. — Здесь темно, — добавил Жан, обращаясь к его жене, — не могли бы вы зажечь свет? Мне нужно выписать рецепт.
Женщина чиркнула спичкой, зажгла фитилек керосиновой лампы и снова накрыла ее стеклянным абажуром. Свет оказался достаточно ярким, чтобы Жан увидел ребенка, который молча рисовал, сидя прямо на полу. Он заметил его, еще когда вошел, но потом забыл о нем — за все это время мальчик не издал ни звука. На вид ему было около пяти лет. И скорее всего, он проводил целые дни в болезнетворной атмосфере этой комнаты, рядом с непрерывно кашляющим отцом.
