Роберт Кормер - После Шоколадной Войны
Он удаляет оберточную бумагу…
Взрыв. Взрывная волна отрывает ему руки и разносит все его тело на тысячи мелких кусочков. Кровь и обрывки его плоти разбрызгиваются по стенам и потолку.
Голова катится по полу, оставляя за собой кровавый след…
Или:
Брат Лайн стоит на трибуне в зале собраний перед учащимися «Тринити», очередной раз браня кого-то из них за очередной проступок. Он никогда не бывает доволен происходящим в школе, его никогда не устраивает поведение учеников, ведь всегда находятся какие-нибудь оплошности.
Внезапно у него посреди лба появляется маленькое красное отверстие, из которого начинает течь кровь. Она огибает его нос с одной и с другой стороны, и двумя струйками стекает вниз по его щекам. Темная и уродливая кровь.
Брат Лайн делает шаг вперед, словно пытается убежать от чего-то отвратительного и ужасного, происходящего позади него, но ударяется о какую-то невидимую каменную стену. Эхо выстрела отражался от стен зала и, разрывая гробовую тишину, кажется раскатом грома.
Снайпер улыбаясь наблюдает за тем, как тело Лайна с сильным глухим ударом падает на пол школьного зала. И этот улыбающийся снайпер, конечно же, сам Дэвид Керони.
Или…
Но Дэвид Керони устал от игры в убийство Брата Лайна. От себя он устал так же, как и от загадки, почему до сих пор живет на этом свете. Ему очень хотелось действовать, и нужен был решающий момент, но надо было ждать. Ждать чего? Момента, когда нужно действовать, и команды, когда такой момент наступит. Какой еще команды? О, но он знал, что эта команда последует, как и то, что он обязан ждать. И он позволял себе игру воображения: Брат Лайн зарезан ножом или смертельно ранен винтовочным выстрелом, но это было лишь небольшим развлечением, чтобы оттянуть время, когда он терпеливо ждал приказа.
Сидя в кухне на стуле, положив на локти подбородок, Керони не терял бдительности. Нужно было быть готовым, вести себя тихо и спокойно, говорить лишь, когда необходимо что-то сказать. И он был готов к действию, когда прозвучит команда.
«Может, выпить стакан воды?» — спросил он, ни к кому не обращаясь в частности. Он знал, что кого-то спрашивает, но пока еще не осознает его присутствия. Еще не время.
«Да. Выпей воды».
Он пил воду прямо из-под крана, делал это механически, его не слишком мучила жажда, но нашел тайну времяубийства, заполняя минуты и часы своей жизни незначительными действиями. Вся тайна была в том, что ему надо было продолжать что-то делать: двигаться, говорить, есть, бороться с желанием быстро со всем этим покончить. Ему надо было играть сразу множество ролей, которые от него теперь требовала жизнь. Надо было делать что-то, чтобы они ничего не знали и ничего не заподозрили. Они — это его мать, отец, и брат Энтони. Они — это его одноклассники, преподаватели, люди в автобусе, в магазине, на улице. Нужно было скрываться от мира, быть умным. И лучшим способом делать это, было научиться хитрить и быть в камуфляже защитной окраски: «Хай, мама, все прекрасно. В школе сегодня все было хорошо. Какой замечательный день, мам». И при этом не сказать: «Я сегодня стоял на перилах моста, над железнодорожными путями, но не прыгнул. Хотя и собрался это сделать. Не прыгнул, потому что еще не было команды».
А когда она будет, эта команда?
Он вышел из кухни и прошел через обеденную комнату, осознавая движение своих рук и ног, работающих слаженно, и остановился у раздвижных французских дверей, ведущих в гостиную. Какой-то момент он колебался, затем открыл двери и вошел внутрь. Он словно переместился из одного столетия в другое, и его окружил дух прошлого.
Гостиной они пользовались в особых случаях, по главным праздникам или, когда нужно было собраться всей семьей, например, по случаю приезда родственников из Италии, по окончании учебного года, и так далее. На полу лежал толстый ковер, сверкали мебель и пианино, которое его мать полировала, несмотря на то, что им почти не использовались. Никто на нем не играл с того момента, как умерла его бабушка за год до того. Дэвид тайком брал уроки игры на фортепиано в школе Прихода Святого Джона, у лишенной слуха монахини, которая била его по пальцам линейкой, когда он нажимал неправильную ноту. Его мать играла «на слух», извлекая ужасные аккорды в тональности «до-мажор».
Он открыл пианино, словно снял крышку гроба, взглянул на клавиатуру, которая поприветствовала его своей отвратительной улыбкой с пожелтевшими зубами. Его палец коснулся «до» первой октавы. На удивление глубокий звук заполнил собой комнату. Он замер, вслушиваясь его отражение от стен и потолка.
Он вспомнил, что «C» — это нота «до» на клавиатуре, а также просто буква. Буква, разрушившая его жизнь — оценка, как-то раз поставленная Братом Лайном.
Дэвид закрыл крышку пианино, заставив исчезнуть ужасную улыбку желтых клавиш. Еще какое-то мгновение он стоял около пианино, словно в ожидании команды, будь она от неодушевленного предмета: от элемента мебели, музыкального инструмента или от человека? Он не знал, откуда она последует, но все же был уверен, что выполнит эту команду, как только она прозвучит. И что ему нужно будет сделать: с собой, с Братом Лайном?
Он тщательно закрыл за собой раздвижные французские двери и подошел к окну столовой, выходящему на задний двор. Там надрывно кричала птица, словно ее ранили. Земля, которую отец перекопал для посадки деревьев, лежала в беспорядке, почти как на свежей могиле.
---Сложность была в том, как найти коричневый полуботинок с растрепанной «молнией» и болтающейся медной пряжкой среди сотен, черт возьми, тысяч пар обуви, ходящих повсюду в Монументе. Невозможно? Но он должен был заставить себя найти это возможным. Надо было принять меры. Найти. Где-нибудь начать — и это где-нибудь было в «Тринити». И затем продолжить дальше.
Устав «Тринити» в отношении одежды был не слишком строг. От учащихся требовалось, чтобы каждый был в рубашке, галстуке, пиджаке и брюках неустановленного цвета. Запрещены были спортивные тапки (за исключением спортивных уроков), ботинки и рабочая одежда. Наиболее популярной обувью в «Тринити» были полуботинки, застегиваемые на «молнию» и затягиваемые пряжкой.
«Хорошо подумай», — сказал себе Оби, одеваясь утром в школу, как обычно, имея трудности с узлом на галстуке, чтобы второй конец не торчал из-под первого. Он не мог себе позволить быть пессимистом. С пессимизмом приходят безысходность и отчаяние, и, наконец, поражение. Он не мог позволить такому случиться, как и не мог все это так просто бросить, потому что вся его жизнь была под опасностью разрушения, и нельзя было бездействовать, чтобы такое произошло.
Где-нибудь, наверное, в эту же минуту кто-то у себя дома надевал изрезанный полуботинок, пока ноги Оби по очереди втискивались в его собственную обувь.
Оби взглянул на себя в зеркало. Он выглядел ужасно. Красные глаза. Желтые пятна в уголках у переносицы, которые появлялись каждый раз при сильном утомлении. Свежие царапины на подбородке. Поблекшие волосы, словно высохшая на стекле пыль. Словно все его тело и даже волосы отказывались принять произошедшее — то, что не должно было случиться, и что нельзя было допустить.
Он продолжал тихо говорить с собой, при этом наблюдая в зеркале обвисшие уголки своих губ: «Время воспрянуть духом, Оби. У тебя есть ключ. Следуй за ним. Найдешь обувь, с ней этого парня, а затем узнаешь, что делать дальше. Это лучше, чем бездействовать, лучше, чем просто ждать, когда вернется Лаура, и ей нечего будет предложить».
Он разработал стратегию, как пробудиться и придти в себя, и решил, что в школу поедет не на машине, а на автобусе. Что даст ему возможность понаблюдать за школьниками, за их обувью на тротуаре и в автобусе. Он ненавидел мысль о поездке на автобусе: «Что, я снова стану одним из этих снобов?» Но он знал, что найти этот полуботинок было важнее, даже того, как и когда добраться до школы. Нужно было смешаться с толпой. Его глаза не должны были пропустить ни одной пары обуви.
Он поспешил выйти из дома, но ноги не слушались, переставляясь по-старчески вяло, тяжело, словно на них были увесистые зимние ботинки. На автобусной остановке в конце улицы он стоял отдельно от всех детей и подростков, ожидающих школьный автобус. Они галдели и хулиганили на свежем утреннем воздухе, топая ногами, толкая друг друга локтями и бедрами. Глаза Оби пробежались по их обуви. Трое из них были в истёртых изношенных сандалиях — из школы «Верхний Монумент», где не было никакого устава и никаких правил в отношении одежды. У двоих полуботинки, черного и коричневого цвета, и с целыми застежками, у кого-то пара высоких черных ботинок, и еще двое в лакированных туфлях.
Оби казалось, что он выглядит, как беспризорный, который всю свою жизнь ходит с опущенной головой в поиске потерявшихся монет, сигаретных окурков — всего, что валяется на земле.
