Дин Кунц - Демоны пустыни, или Брат Томас
Торшер рядом с креслом, лампа на прикроватном столике, флуоресцентные лампы под потолком не пускали серый свет дня дальше подоконника.
Поскольку в комнате четырнадцать стояла только одна кровать, здесь нашлось место и для дубового письменного стола, за которым и сидел Джейкоб.
Пару раз я его видел, но мы еще не познакомились.
— Можно войти? — спросил я.
Он не ответил «да», но и не сказал «нет», вот я и истолковал его молчание как согласие. Сел по другую сторону стола.
Джейкоб — один из немногих взрослых, оставшихся в школе. Ему лет двадцать пять.
Я не знал названия заболевания, с которым он родился, но, вероятно, дело было в хромосомной аномалии.
Ростом примерно в пять футов, с маленькой головой, покатым лбом, низко посаженными ушами и тяжелыми, одутловатыми чертами лица, он напоминал больных синдромом Дауна.
Но переносица не была плоской, что является одним из характерных признаков этой болезни, а у глаз отсутствовали внутренние кожные складки, прикрывающие медиальный угол глазной щели и придающие глазам больных синдромом Дауна азиатский разрез.
И он не улыбнулся, как это делают многие такие больные, когда к ним обращаются. Даже не посмотрел на меня, а лицо его оставалось мрачным.
Асимметричность головы также свидетельствовала о том, что болезнь у него другая. Левая половина черепа значительно превосходила в размерах правую, словно кости там были толще. Левый глаз находился выше правого, левая половина челюсти выступала больше правой, левый висок был выпуклым, а правый — очень уж вогнутым.
Плотный, с массивными плечами и толстой шеей, он наклонился над столом, поглощенный своим занятием. Язык, толще нормального, не вываливался изо рта, но в тот момент он закусил кончик зубами.
На столе лежали два больших альбома для рисования. Один — закрытый, а во втором Джейкоб рисовал, положив его на наклонную подставку. Карандаши он брал из пенала, в котором они располагались в идеальном порядке, разной толщины и твердости.
В этот момент он заканчивал портрет удивительно красивой женщины. Чуть повернувшись, она смотрела куда-то за левое плечо художника.
Само собой, я подумал о горбуне из Нотр-Дам: Квазимодо, его трагическая надежда, его невостребованная любовь.
— Вы очень талантливы, — я говорил чистую правду.
Он не ответил.
Широкие, короткие пальцы на удивление ловко и точно управлялись с карандашами.
— Меня зовут Одд Томас.
Он убрал язык в рот, заложил за щеку. Сомкнул губы.
— Я живу в гостевом крыле аббатства.
Оглядев комнату, я увидел, что по стенам развешаны дюжина взятых в рамку портретов этой женщины. Тут она улыбалась, там смеялась, но в основном выглядела задумчивой, серьезной.
На одном, наверное самом лучшем портрете, где Джейкоб изобразил ее анфас, глаза блестели, а щеки повлажнели от слез. А вот мелодраматическое искажение черт лица отсутствовало: зритель видел, что сердечная боль велика, но женщине удается успешно скрывать большую ее часть.
Так тонко переданное эмоциональное состояние указывало на то, что моя похвала, мягко говоря, неадекватна. На таком уровне передавать чувства мог только гений.
— Кто она? — спросил я.
— Ты уплывешь, когда придет тьма? — Он лишь слегка запинался. Толстый язык ему не мешал.
— Я не понимаю, о чем вы, Джейкоб.
Стесняясь взглянуть на меня, он продолжал рисовать. Ответил после паузы:
— В некоторые дни я видел океан, но не в тот день.
— Какой день, Джейкоб?
— День, когда они пришли и зазвонил колокол.
Он, безусловно, пытался мне что-то сказать, но уловить смысл мне пока не удавалось.
— Джейкоб только боится, что поплывет не в ту сторону, когда придет темнота.
Из пенала он взял новый карандаш.
— Джейкоб должен плыть туда, где звонил колокол.
Когда он прервал работу и всматривался в незаконченный портрет, его уродливое лицо изнутри освещалось безмерной любовью.
Потом ей на смену пришла грусть.
Какое-то время он взволнованно жевал нижнюю губу.
— И темнота собирается прийти с темнотой, — добавил он, изготовившись продолжить работу с новым карандашом.
— Как это понимать, Джейкоб… темнота собирается прийти с темнотой?
Он посмотрел на разрисованное морозом и снегом окно.
— Когда опять не будет света, темнота тоже собирается прийти. Возможно. Возможно, темнота тоже собирается прийти.
— Когда опять не будет света… ты хочешь сказать, вечером?
Джейкоб кивнул.
— Может, вечером.
— И другая темнота, которая собирается прийти вместе с ночью… ты говоришь о смерти, Джейкоб?
Между зубами вновь появился язык. Покатав карандаш в пальцах, чтобы взяться поудобнее, он вновь принялся за работу.
Я задался вопросом, а не допустил ли я ошибку, так прямолинейно использовав слово «смерть». Может, он выражался иносказательно, потому что так устроен его мозг, и прямолинейность ставила его в тупик.
Какое-то время спустя Джейкоб заговорил вновь:
— Он хочет, чтобы я умер.
Глава 21
Под его карандашом глаза женщины наполнялись любовью.
Поскольку мои таланты ограничивались грилем и сковородой, я восхищенно наблюдал, как Джейкоб по памяти создает портрет женщины, как на бумаге появляется образ, запечатленный у него в мозгу и, вероятно, в реальном мире потерянный для него навсегда.
Я не мешал ему работать, но, поскольку пауза затянулась, а он больше ничего не говорил, спросил:
— Кто хочет, чтобы ты умер, Джейкоб?
— Кого-не-было.
— Пожалуйста, объясните.
— Однажды Кого-не-было пришел, чтобы посмотреть, но Джейкоб был полон черноты, и Кого-не-было сказал: «Пусть он умрет».
— Он приходил в эту комнату?
Джейкоб покачал головой.
— Давным-давно Кого-не-было приходил, до океана, и колокола, и уплытия.
— Почему вы называете его Кого-не-было?
— Таково его имя.
— У него должно быть и другое имя.
— Нет. Он — Кого-не-было, и нам все равно.
— Никогда не слышал, чтобы человека звали Кого-не-было.
— Никогда не слышал, чтобы человека звали Одд Томас, — указал Джейкоб.
— Вы, конечно, правы.
Взяв нож, Джейкоб принялся затачивать карандаш.
Наблюдая за ним, я не мог не пожалеть, что нет такого ножа, который заточил бы мне мозги. Если бы я сумел понять смысл простых метафор, которыми он изъяснялся, возможно, многое стало бы куда более ясным.
Конечно, каких-то успехов я добился, осознав, что означают слова «темнота собирается прийти с темнотой»: смерть придет этой ночью или одной из ближайших.
Рисовал Джейкоб замечательно, но этим его таланты и ограничивались. Ясновидящим Джейкоб не был. Его предупреждение о грядущей смерти на предчувствие не тянуло.
Он что-то видел, что-то слышал, что-то знал, чего я не видел, не слышал, не знал. Его убежденность в том, что над нами нависла смерть, базировалась на вещественных уликах, а не на сверхъестественном восприятии.
Срезав ножом деревянную оболочку, Джейкоб положил его на стол и взял листок наждачной бумаги, чтобы заострить грифель.
Размышляя над загадкой, которую являл собой Джейкоб, я смотрел в окно. Снег валил все сильнее, такой густой, что, окажись я под открытым небом и попытайся вдохнуть, он набился бы в легкие.
— Джейкоб тупой, но не глупый, — изрек он. Отвернувшись от окна, я увидел, что он впервые смотрит на меня.
— Должно быть, это другой Джейкоб, — заметил я. — Здесь я тупого не вижу.
Он тут же сместил взгляд на карандаш, отложил в сторону листок наждачной бумаги. Произнес другим, напевным тоном:
— Тупой, как моховик, угодивший под грузовик.
— Тупые не рисуют, как Микеланджело.
— Тупой, как большая ворона, на которую села корова.
— Вы повторяете то, что где-то слышали, не так ли?
— Тупой, как пес, сующий нос под хвост.
— Хватит, — попросил я. — Хорошо? Хватит.
— Но это еще далеко не все.
— Я не хочу этого слышать. Мне больно это слышать.
Он вроде бы удивился.
— Почему больно?
— Потому что вы мне нравитесь, Джейк. Вы — особенный.
Он молчал, руки его тряслись, и карандаш выбивал дробь по столу. Он посмотрел на меня, глаза переполняла разрывающая душу ранимость. Застенчиво отвел взгляд.
— Кто вам все это наговорил? — спросил я.
— Ты знаешь. Дети.
— Дети из школы Святого Варфоломея?
— Нет, дети до океана, колокола и уплытия.
В этом мире многие из нас готовы видеть только свет, который видимый, но никогда — Свет Невидимый. Каждые сутки мы сталкиваемся с темнотой, которая есть ночь, и время от времени — с другой темнотой, которая есть смерть, смерть тех, кого мы любим. Но есть и третья темнота, более постоянная, которая с нами каждый день, ежечасно, и это темнота разума, мелочность, злоба и ненависть, которые мы приглашаем в себя, за что потом нам приходится расплачиваться.
