Стивен Кинг - Кто нашел, берет себе
– Да-да, конечно. А разве записная книжка, которую ты читал, не была набита деньгами? Готова спорить, что была. – Она засмеялась. – Ты выглядел таким виноватым, когда я тебя застукала.
Пит закатил глаза.
– Пошла спать, малявка.
– Ладно. – У двери она обернулась. – Но мне понравились эти кабинки для переодевания. И кое-что еще. Хочешь знать? Тебе это покажется странным.
– Выкладывай, посмотрим.
– Там все носят форму. Для девочек это серая юбка, белая блузка и белые гольфы. Еще свитера, если кто хочет. Серые, как юбка, и красивые темно-красные. По словам Барбары, этот цвет у них называется охотничий красный.
– Форма, – ошеломленно повторил Пит. – Тебе нравится форма?
– Я знала, что тебе это покажется странным. Потому что мальчишки ничего не знают про девчонок. Девчонки могут быть очень злыми, если ты носишь не ту одежду или даже если носишь ту слишком часто. Ты можешь надевать разные блузки или кроссовки по вторникам и четвергам, можешь по-разному причесываться, но очень скоро они – злые девчонки – обнаруживают, что у тебя только три свитера и шесть хороших юбок. Тогда они много чего о тебе наговорят. А когда все ходят в одном и том же каждый день… разве что в свитерах разного цвета… – Она вновь сдула со лба несколько волосков. – У мальчишек таких проблем нет.
– Вообще-то я тебя понимаю.
– Но мама собирается научить меня шить одежду. По выкройкам. И у меня есть подруги. Много.
– Эллен, к примеру.
– Эллен хорошая.
А после школы ее ждет блестящая работа официанткой или раздатчицей в автокафе, подумал Пит, но промолчал. Если не забеременеет в шестнадцать.
– Я просто хотела сказать тебе, чтобы ты не волновался. Если ты волнуешься.
– Нет, – ответил Пит. – Я знаю, у тебя все получится. И деньги посылал не я. Честно.
Она одарила его улыбкой, грустной и заговорщической, от которой сразу повзрослела.
– Хорошо. Поняла.
И ушла, мягко закрыв за собой дверь.
В ту ночь Пит долго лежал без сна. А вскоре совершил самую большую ошибку в своей жизни.
1979–2014 годы
Морриса Рэндолфа Беллами приговорили к пожизненному тюремному заключению 11 января 1979 года, и короткое время события вертелись как белка в колесе, но потом замедлились. И снова замедлились. И еще раз замедлились. К шести вечера в день вынесения приговора он уже сидел в камере тюрьмы Уэйнес-вилл. Его сокамерник, Рой Оллгуд, получивший пожизненное за убийство, первый раз изнасиловал Морриса через сорок пять минут после отбоя.
– Не дергайся и не насри на мой член, молодой человек, – прошептал он в ухо Моррису. – Если ты это сделаешь, я отрежу тебе нос. Будешь выглядеть, как свинья, укушенная аллигатором.
Моррис, которого насиловали и раньше, замер, кусая руку, чтобы не кричать. Он думал о Джимми Голде тех времен, когда тот еще не гнался за Золотым баксом. Когда еще был истинным героем. Моррис думал о Гарольде Файнмане, друге Джимми в старших классах (сам Моррис в старших классах ни с кем не дружил), говорившем, что все хорошее должно когда-нибудь заканчиваться. А следовательно, обратное тоже верно: должно заканчиваться и все плохое.
Это конкретное плохое длилось долго, и пока оно длилось, Моррис мысленно снова и снова повторял мантру Джимми Голда из «Бегуна»: Дерьмо ни хрена не значит, дерьмо ни хрена не значит, дерьмо ни хрена не значит. Это помогало.
Немного.
В последующие недели Оллгуд иногда насиловал его в зад, иногда – в рот. Моррис предпочитал зад из-за отсутствия там вкусовых рецепторов. В обоих случаях он думал, что Кора Энн Хупер, женщина, на которую он набросился в невменяемом состоянии, наверняка считает, что ему воздается по справедливости. С другой стороны, ей пришлось вытерпеть неугодное вторжение только единожды.
В тюрьме Уэйнесвилл имелась швейная фабрика. Там шили джинсы и рабочие рубашки. На пятый день пребывания Морриса в красильном цеху один из друзей Оллгуда взял Морриса за запястье, отвел за чан номер три и велел спустить штаны. «Не шевелись и дай мне самому сделать все остальное», – сказал он. А закончив, добавил:
– Я не пидор, но у меня есть потребности, как и у всех прочих. Скажешь кому-нибудь, что я пидор, и я тебя убью на хрен.
– Не скажу, – заверил его Моррис, говоря себе: Дерьмо ни хрена не значит. Дерьмо ни хрена не значит.
В середине марта 1979 года на прогулочном плацу к Моррису неспешно подошел покрытый татуировками здоровяк, настоящий Ангел ада, только без мотоцикла.
– Ты умеешь писать? – спросил он с легко узнаваемым выговором южной глубинки: Ты-ы умеешь писа-ать? – Мне сказали, умеешь.
– Да, писать я умею, – ответил Моррис. Заметил приближающегося Оллгуда, но тот, едва увидев, кто стоит рядом с его сокамерником, развернулся и направился к баскетбольной площадке в дальнем конце плаца.
– Я Уоррен Дакуорт. Большинство зовет меня Дак.
– Я – Моррис Бел…
– Я знаю, кто ты. Так ты хорошо пишешь?
– Да, – ответил Моррис без колебаний и ложной скромности. От него не укрылся тот факт, что Рой Оллгуд внезапно нашел для прогулки другое место.
– Можешь написать письмо моей жене, если я скажу, что надо писать? Только найди слова получше. Понимаешь?
– Могу и напишу, но у меня есть маленькая проблема.
– Твою проблему я знаю, – ответил его новый знакомый. – Напишешь моей жене письмо, которое порадует ее и отвлечет от болтовни о разводе, и у тебя больше не будет проблем с костлявым сукиным сыном в твоем жилище.
«Это я костлявый сукин сын в своем жилище», – подумал Моррис, но у него затеплилась надежда.
– Сэр, я напишу вашей жене очень красивое письмо. Она никогда такого не получала.
Глядя на огромные руки Дакуорта, Моррис подумал о сюжете в какой-то телепередаче о природе. Существовала птичка, живущая в пасти крокодилов, которая изо дня в день выклевывала остатки еды, застрявшие между зубами рептилий. Моррис полагал, что птичка эта неплохо устроилась.
– Мне нужна бумага. – Он вспомнил об исправительной колонии, где получал в неделю пять листов «Блю хорз»: толстой, рыхлой, с пятнами пульпы, напоминавшими предраковые бородавки.
– Будет тебе бумага. Сколько захочешь. Ты просто пишешь письмо и в конце добавляешь, что каждое слово соскользнуло с моих губ, а ты всего лишь записал.
– Хорошо, а теперь скажите мне, что она больше всего хотела бы услышать.
Дак задумался, потом просиял:
– Что она отлично трахается?
– Она наверняка это и так знает. – Теперь пришла пора задуматься Моррису. – Какую часть тела, по ее словам, она хотела бы изменить, если бы смогла?
Дак нахмурился:
– Точно не знаю, но она всегда говорила, что у нее слишком большая жопа. Но такого писать нельзя, ты только сделаешь хуже, а не лучше.
– Нет, я напишу, как вам нравится класть руки на ее задницу и сжимать ее.
Дак заулыбался:
– Следи за базаром, а не то я сам тебя трахну.
– Какое у нее любимое платье? Оно у нее есть?
– Да, зеленое. Шелковое. Мать подарила в прошлом году, перед тем как меня посадили. Она надевает его, когда мы идем на танцы. – Он уставился в землю. – Ей бы лучше сейчас не танцевать, но она может. Я это знаю. Да, я могу написать только свою гребаную фамилию, но я не дурак.
– Я напишу, как вам нравится обжимать ее зад, когда он обтянут этим зеленым платьем. Как вам это? Я вижу, что такие мысли вас возбуждают.
Выражение, появившееся на лице Дака, Моррис за время пребывания в Уэйнесвилле видел впервые. Уважение.
– Слушай, это неплохо.
Но Моррис на этом не остановился. Когда женщины думали о своих мужчинах, их мысли не ограничивались сексом. С ним соседствовала романтика.
– Какого цвета у нее волосы?
– Сейчас – не знаю. Она брунетка, когда не красится.
Брунетки Морриса не привлекали, но существовали способы обойти цвет волос. У него вдруг мелькнула мысль, что он словно продает некий продукт на манер рекламного агентства, и он отогнал ее прочь. Выживание есть выживание.
– Я напишу, как вам нравится смотреть на сияние солнца в ее волосах, особенно по утрам.
Дак не ответил. Он смотрел на Морриса из-под сдвинутых косматых бровей.
– Что? Не нравится?
Гигант схватил Морриса за руку, и тот уже подумал, что он переломит ее, как сухую ветку. На больших костяшках синели буквы, складывавшиеся в слово «ГНЕВ».
– Это поетика, – выдохнул Дак. – Завтра принесу тебе бумагу. Ее много в библотеке.
В тот вечер, вернувшись в камеру после смены – с трех до девяти он красил джинсы, – Моррис обнаружил, что она пуста. Ролф Вензано из соседней камеры сказал, что Роя Оллгуда отправили в лазарет. На следующий день Оллгуд вернулся с подбитыми глазами и сломанным носом. Посмотрел на Морриса со своей койки, повернулся на другой бок и уткнулся в стену.
