Джеффри Хадсон - Экстренный случай

— Почему вы просто не позвонили мне?

— Звонил. Но у тебя в лаборатории никто не знал, где ты находишься. — Я кивнул. Все, что он говорил, было вполне справедливо и логично. Я почувствовал, что постепенно начинаю оттаивать.-Между прочим, — продолжал Уэстон, — насколько я знаю, некоторое время назад были сделаны снимки мозга Карен Рендал. Ты не знаешь, что они показали?

— Ничего, — сказал я. — Результат отрицательный. Все же я могу сообщить вам кое-что интересное: они были назначены потому, что она жаловалась на ослабление зрения.

— А ты знаешь, Джон, наиболее распространенную причину ослабления зрения? Недосыпание. Так как бы ты поступил на моем месте? Поставил диагноз на основании жалобы на недомогание, которая привела к негативным рентгеновским снимкам?

— Но слайды довольно убедительны, — напомнил я ему.

— Однако не вполне. — Он медленно покачал головой. — Это уже достаточно запутанное дело, Джон. Я не стану запутывать его еще больше, подкинув диагноз, в котором сам не уверен.

4

Мне необходимо было увидеться с Сандерсоном. Я обещал зайти к нему, кроме того, я понимал, что без его совета мне теперь не обойтись.

Сандерсона я нашел в нашей патологоанатомической библиотеке — квадратной комнате, где стояло много стульев с откидными спинками, проекционный аппарат и на стене висел экран. Здесь проводились конференции патологоанатомов, на которых рассматривались результаты вскрытий. На полках, в ящичках хранились данные всех вскрытий, произведенных в Линкольнской больнице за период с 1923 года — года, когда мы завели настоящую отчетность. До этого времени иикто не мог с точностью сказать, сколько людей скончалось от такой-то болезни. Однако по мере развития медицинской науки и накопления знаний о структуре человеческого тела эти сведения стали насущно необходимыми. Одним из свидетельств растущего интереса является количество произведенных вскрытий — все отчеты за 1923 год уместились в одном небольшом ящичке, тогда как в 1965-м под них ушла уже половина полки.

В одном углу комнаты на столе стоял небольшой электрический кофейник, сахарница, стопка бумажных стаканчиков. Сандерсон возился с кофейником, который никак не хотел включаться. Кофейник этот с давних пор славился своим непокорным нравом.

— Когда-нибудь, — пробормотал Сандерсон, — эта проклятая штуковина убьет меня током. — Он, наконец, вставил штепсель в розетку, и там что-то затрещало. — Со сливками и с сахаром?

— Пожалуйста, — сказал я.

Сандерсон был известен своим неумением обращаться с любого рода механизмами. У него было великолепное, почти что интуитивное понимание человеческого тела, всех функций организма, что же касается механических, стальных и электрических предметов — то тут он был полный профан.

Он был высок и производил впечатление сильного человека, когда-то был загребным гарвардской восьмерки. Выражение лица у него было серьезное, задумчивое. Такие лица бывают у судей и у первоклассных игроков в покер.

— Что-нибудь еще Уэстон сказал? — спросил он.

— Нет.

— Голос у вас довольно невеселый.

— Скажем лучше, обеспокоенный.

Сандерсон покачал головой.

— Мне кажется, вы ошибаетесь. Уэстон ни для кого не станет подтасовывать результаты вскрытия. Если он говорит, что не уверен, значит, так оно и есть.

— Может, вам следовало бы самому посмотреть эти слайды?

— Разумеется. Но вы же понимаете, что это невозможно.

Сандерсон был прав. Если он появится в лаборатории Мэллори и попросит дать ему посмотреть слайды, Уэстон воспримет это как личное оскорбление. Такие вещи просто недопустимы.

— А если бы он сам вас попросил?…

— Зачем это ему понадобилось бы?

— Не знаю.

— Уэстон поставил свой диагноз и подписался под ним. Вопрос можно считать исчерпанным, если только он не всплывет снова на суде.

У меня засосало под ложечкой. За эти дни я пришел к твердому убеждению, что дело до суда допустить нельзя. Любой судебный процесс даже с оправдательным приговором — серьезно подорвет репутацию Арта, его положение в обществе и врачебную практику. Надо избежать процесса во что бы то ни стало.

— Но вы считаете, что у нее был увеличенный гипофиз? — спросил Сандерсон. — А причина?

— Вероятно, опухоль. Аденома или, может, кранифарингома. Скорее всего недавняя. На рентгеновских снимках, сделанных четыре месяца назад, никаких нарушений незаметно. Но она жаловалась на зрение.

— А может быть, это псевдоопухоль?

Церебральная псевдоопухоль встречается у женщин и маленьких детей. При этом у больных наблюдаются все симптомы, сопровождающие возникновение опухоли, на самом же деле никакой опухоли у них нет. Обычно это бывает связано с гормональными нарушениями. Подобное явление наблюдается порой у женщин, злоупотребляющих противозачаточными пилюлями. Но, насколько я знал, Карен пилюль не принимала. Я сказал об этом Сандерсону.

— Жаль, что у нас нет слайдов мозга.

Я кивнул.

— Как бы то ни было, аборт имел место. Никуда от этого не денешься.

— Но это лишнее доказательство, что делал его не Арт, — сказал я. — Он бы не стал оперировать без предварительного анализа.

— Это лишь косвенное доказательство, не больше.

— Знаю, но для начала и это уже кое-что.

— Существует и другая возможность, — заметил Сандерсон. — Предположим, врач решил поверить Карен на слово. Я, разумеется, не имею в виду Арта.

— Кого же вы имеете в виду?

— Ну, все в высшей степени предположительно.

Я ждал, что он скажет дальше.

— И так уж грязи предостаточно. Не хотелось бы добавлять. Как бы то ни было, об этом моей жене сказала одна из докторских жен. — Я не стал понукать Сандерсона. Если он не хотел торопиться, я готов был ждать.

— О черт, — воскликнул Сандерсон, — может, просто самая обыкновенная сплетня. Не могу себе представить, чтобы это не дошло до меня раньше.

— Что именно? — не выдержал я.

— Питер Рендал делает аборты. Под большим секретом и ограниченному кругу.

— Черт возьми! — сказал я, опускаясь в кресло. Если Питер действительно делает аборты, известно ли это Дж. Д.? Может, он думает, что аборт его дочери сделал Питер, и старается выгородить того? Но если так, почему же в это дело втянули Арта?

С другой стороны, Питер не стал бы делать операцию в такой спешке. Он знал, что причина нездоровья Карен могла крыться в чем-то другом. Он достаточно хороший врач, чтобы предположить наличие псевдоопухоли. Если бы племянница пришла к нему и призналась, что беременна, он наверняка вспомнил бы о ее жалобах на зрение. И проделал бы все анализы.

— Питер не делал операции.

— А может, она насела на него. Может, она спешила.

— Нет. Никакой нажим с ее стороны на него бы не подействовал.

— Вы можете с уверенностью сказать, что Питер не делал аборта?

— Нет, — признался я.

— Давайте предположим, что делал. И предположим, что миссис Рендал знала об этом. Или что Карен, истекая кровью, призналась ей, что оперировал ее Питер. Что должна была предпринять миссис Рендал? Передать своего шурина в руки полиции? — Я понимал, к чему он клонит. Это, несомненно, объясняло, почему миссис Рендал обратилась в полицию» но у меня не лежала душа к такому объяснению. Я так и сказал Сандерсону.

— А не лежит у вас душа потому, что вы расположены к Питеру…

— Возможно.

— Однако вы не можете позволить себе сбросить его со счетов — ни его, ни кого-либо другого. Вам известно, где находился Питер вечером в прошлое воскресенье?

— Нет.

— Мне тоже, — сказал Сандерсон. — Думаю, что это стоит проверить.

— Нет, — ответил я, — не стоит. Питер никогда бы так не напортачил. Послушайте, если допустить, что операцию мог сделать Питер — без анализов, без всего, — значит, с таким же успехом мог сделать ее и Арт.

— Да, — спокойно сказал Сандерсон. — Это мне тоже приходило в голову.

5

Разговор с Сандерсоном вызвал у меня раздражение. Почему, собственно, я понять не мог. Возможно, правда была на его стороне; возможно, я действительно был неразумен и нелогичен в поисках неоспоримых доказательств, в своем желании верить в людей. Но к этому примешивалось и еще кое-что. При судебном разбирательстве всегда могло случиться, что мы с Сандерсоном окажемся впутанными в это дело. Тогда выявилась бы и наша причастность к одурачиванию больничной комиссии. Мы оба находились под серьезней угрозой, под такой же серьезной, как и Арт. Мы не обмолвились на этот счет ни словом, но в глубине души я все время помнил об этом, без сомнения помнил и Сандерсон. А это придавало всему совсем иную окраску.

Сандерсон был совершенно прав: мы могли подсунуть следствию Питера Рендала. Но, пойдя на это, мы никогда не были бы до конца уверены, почему, собственно, мы это сделали. Правда, мы всегда могли объяснить свои действия уверенностью в виновности Питера. Или утверждать, что сделали это ради спасения невинно арестованного. Но нас всегда мучила бы потом мысль — а может, мы просто хотели выгородить себя?