Вильям Кобб - Клуб Мертвых
— К тому же разве вы имеете право умирать? Вам немного больше двадцати лет, у вас есть сила, энергия, воля. Неужели вы имеете право уничтожить все это?
— Я был несчастлив! — возразил Марсиаль.
— Убеждены ли вы, что так же бесполезны для всех, как и для себя самого? Вы отказывались от жизни… почему? Из эгоизма, потому что в жизни вы не видели другой цели, кроме самого себя и удовлетворения ваших собственных желаний и страстей…
— Не мучьте меня!
— Вы уже понимаете нас и, заглянув в глубину своей души, вы говорите себе, что повиновались чувству слабости, что вы всю свою жизнь посвятили личным стремлениям… Не глядя вокруг себя, не спрашивая себя: «А не была ли моя небрежность к самому себе преступлением против человечества?»
— Что вы хотите сказать?
— Всякий человек есть член общества… Он должен исполнять свое назначение… Убить себя — это, значит, дезертировать с поля битвы… Сама природа назначила вам место, и вы не имеете права самовольно покинуть его…
Марсиаль сделал шаг вперед.
— О! Говорите! Говорите еще! — воскликнул он.
— Если для вас жизнь кажется навсегда оконченной, то вы обязаны посвятить своим ближним ваши нравственные и физические силы, и люди, не повинные в причиненном вам зле, должны найти у вас помощь, которую вы отказывались оказать им! Марсиаль, вы хотели умереть… Значит, вы не принадлежите себе более! Ваша молодость, энергия и сила теперь принадлежат обществу…
— Но кто же вы?
— Кто мы? Вы это узнаете со временем! Выслушайте меня еще… Все мы, находящиеся здесь перед вами, все мы хотели умереть… как вы. Мы были спасены… И на следующий день после этой минуты трусости к нам обратился голос, так же, как я обращаюсь к вам, и этот голос произнес:
«Вы мертвые, но, мертвые для самих себя, живите для человечества! Вы думаете, что для вас все погибло, что для вас нет более ни одной искры надежды на счастье? В таком случае забудьте себя, забудьте свой эгоизм…
Станьте новыми людьми, не стремитесь ни к чему лично для себя. Вы отбросили от себя жизнь как бесполезную ношу, возьмите же ее обратно как полезное орудие, вернитесь в общество, но отдайте ему навсегда эту жизнь, которой вы не хотите для себя, сделайтесь рыцарями Добра, отдайте вашу жизнь благородному и справедливому делу…»
— Вот что повелел нам голос!
— А что вы отвечали? — сказал молодой человек, чувствуя, что им все более и более овладевает волнение.
— Мы навсегда отдали себя тому, кто говорил нам это. Мы Мертвые, мы оставили всякий личный интерес, всякое честолюбие, но мы возродились для человечества. Мы потеряли право приказывать, мы только повинуемся… Получив приказ, мы идем в общество и боремся за справедливость. Нас ничто не волнует! Мы сильны тем, что принесли себя в жертву… Согласны ли вы, Марсиаль, умерев для себя, возродиться для своих братьев, для их защиты? Если не согласны, вы свободно выйдете отсюда и можете жить или умереть, как вам захочется. Если согласны, если считаете себя достойным принять участие в деле Мертвых, деле полного самоотречения, тогда наши ряды откроются, чтобы принять вас, и мы будем считать вас братом… Выбирайте!
Слыша эту странную, но пламенную речь, Марсиаль дрожал, как в лихорадке.
— Кто бы вы ни были, — сказал он, — я ваш!… Я прозрел… Да, до сих пор я был бесполезен себе и другим… Я исполню то, что вы требуете, я забуду, кто я, каковы были мои желания и мечты… Я забуду эгоистические стремления, посеявшие в моей душе только разочарование и трусость! Я от всей души благодарю вас за спасение меня от смерти… Отвечайте мне теперь, в свою очередь, достоин ли я занять почетное место, предлагаемое мне?
— Мы это сейчас узнаем, — отвечал де Бернэ.
— Спрашивайте меня! Я готов отвечать. Хотя…
— Договаривайте!
Марсиаль колебался. Его лицо покрылось яркой краской. Арман сделал ободряющий жест
— Я готов дать вам мою искреннюю исповедь, — продолжал тогда Марсиаль. — Хотя я боюсь самого себя. Я знаю, что я не сделал ничего бесчестного, но есть такие слабости, в которых мой язык не в состоянии будет сознаться…
Арман взял со стола рукопись, которую Соммервиль нашел в комнате молодого человека.
— Даете ли вы нам позволение сломать эту печать и прочесть рукопись, без сомнения, написанную вами?
Марсиаль изумленно вскрикнул.
— Как очутилась здесь эта рукопись., в ваших руках?
— Это вы потом узнаете… Не расценивайте нашу сдержанность как недоверие, но, прежде чем посвятить вас в наши тайны, мы должны вполне узнать вас… Еще раз: согласны ли вы, чтобы мы прочли вашу рукопись?
— Согласен, — сказал Марсиаль.
— Хорошо! Впрочем, мы знаем, что в каждом человеке, как бы честен он ни был, есть струны, до которых можно дотрагиваться крайне осторожно! Хотите ли вы, чтобы чтение происходило в вашем присутствии или предпочитаете уйти?
Наступило молчание. Марсиаль спрашивал сам себя. Он помнил, что перед смертью раскрыл самые глубокие тайники своей души… Но, несмотря на это, его колебание было непродолжительным.
— Читайте при мне, — сказал он твердым голосом.
— Ваше мужество служит хорошим предзнаменованием, — благосклонно заметил Арман.
Раздался звонок. Вошел Ламалу и по знаку де Бернэ подвинул к Марсиалю кресло, в которое тот скорее упал, чем сел, и, закрыв лицо руками, приготовился слушать свою исповедь. Арман передал рукопись Соммервилю.
— Читайте, — сказал он.
Тогда Арчибальд начал чтение, в то время как маркиза плакала, завернувшись в свой черный плащ и думая о сыне…
9
ИСТОРИЯ МАРСИАЛЯ
С той минуты, когда Арман де Бернэ увидел в первый раз Марсиаля, он не переставал внимательно наблюдать за ним.
Читатели, вероятно, помнят, что когда молодой человек лежал без чувств на кровати, куда уложил его Ламалу, Арман, увидя его, невольно прошептал:
— Какое странное сходство!
И в то время, когда шел допрос Марсиаля, он изучал черты его лица, пробудившие в нем целый мир воспоминаний…
Поэтому Арман, несмотря на свое хладнокровие, слушал чтение Соммервиля с лихорадочным нетерпением.
Вот что было написано в бумагах Марсиаля:
«Я умираю. Отчаяние ли тому причиной? Или сожаление о прошлом и неверие в будущее? Я сам это едва знаю, и перед тем, как совершить то, что иные назовут преступлением, я хочу расспросить самого себя, припомнить все бедствия и печали, которые обрушились на меня и погасили во мне огонь молодости.
Значит, действительно, существуют люди, которых рок еще с колыбели отметил печатью проклятия?
Должен ли я обвинять людей или самого себя? Может быть, сил моих не хватило, и я виновен? Пусть меня судят…
Мой отец звался или зовется Пьеро Марсиаль. Мне было двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. Кем он был? Право, мне трудно объяснить это. Я часто слышал слово «помешанный», когда говорили о нем. Действительно, его поступки были очень странны, и моя бедная мать, я не забыл этого, часто плакала, когда мы проводили с ней вдвоем долгие вечера. Отец очень редко выходил к нам из своего кабинета…
Это был человек среднего роста, очень худой. Я и сейчас еще вижу его входящего в столовую, холодного, спокойного, почти торжественного. Его широкий лоб был покрыт седыми густыми волосами, вьющимися, как локоны ребенка. Он постоянно казался погруженным в какие-то неотвязные мысли. При взгляде на нас он всегда кротко улыбался. Казалось, он хотел что-то сказать, но вдруг демон, преследовавший его, овладевал им. Он переставал видеть то, что происходит вокруг него, и начинал шептать странные слова, смысла которых мы не могли уловить…
Затем он снова уходил к себе.
Все в нем казалось мне непонятным. Он никогда не ложился, у него было, сделанное по его собственным чертежам, некое подобие кресла, в котором он постоянно сидел и которое было так устроено, что даже если он засыпал, то всегда при пробуждении тотчас был готов снова приняться за работу.
Мне не раз удавалось пробираться в его кабинет, странный вид которого сильно поражал мое детское воображение.
Вместо обоев стены были покрыты громадными досками, покрытыми странными знаками. Это были не цифры и не буквы какого-нибудь известного мне языка. Я едва ли не был готов принимать их за какие-то кабалистические знаки.
Как-то один мой товарищ по школе сказал мне:
— Ты сын колдуна!
Я бросился к матери, которая, выслушав меня, не могла удержаться от слез.
— Дитя мое, — сказала она, целуя меня, — знай, что твой отец — честнейший и благороднейший человек! Он ученый, и его ученость такова, что никто не может сравниться с ним!
Я вскрикнул от изумления.
— Почему же отец не делает из меня ученого!
Случилось так, что последние слова были услышаны отцом. Он пришел узнать, в чем дело, и после долгого колебания мать передала ему слова, так сильно оскорбившие меня.
