Вадим Сухачевский - Слепень
А чудеса были и впрямь! Впечатлило! И не его одного.
Остальных-то «впечатленных» вскоре кокнули, сразу после унтерменша Бокия, – он, Слепченко, один, кажись, остался, благодаря каким-то изворотам судьбы.
Показывали они, эти бокиевские выкормыши, такое!.. Ну никак это не увязывалось с навязшим тогда в зубах марксистским диалектическим материализмом (спасибо фюреру – одним махом отменил навсегда всю жидовскую говнистику эту, а то сколько было тетрадочек по ней поисписал!).
Умели же они, эти выкормыши, такое, что ни в сказке сказать ни пером описать! Умели так проходить в дверь, что и момента не углядишь. Умели вообще невидимками обходить любые заслоны. Он, Слепченко, потом и свой отряд назвал «невидимками» в честь них, хотя – какое там сравнение!
Те и предметы могли двигать на расстоянии, даже тяжелые – например, ендовы с борщом на целый взвод.
Но то бы еще полбеды! Мысли, гады, читать умели!
Огэпэушники им на сей счет даже проверку учинили. Какое, мол, число я задумал? Ну, те – сразу: семь, или восемь, или сто сорок пять. Ладно, такое небось и в цирке показывают. А он, Слепченко, поскольку памятью обладал фотографической, целую цитатку из жида Маркса загадал, основательную такую цитатку, в два абзаца длиной.
И что ж? Вот этот самый хохол, что прибыл сейчас в Варшаву, вывел все слово в слово, хоть наверняка он не то что Маркса, а и «Мойдодыра» (судя по немытой внешности) никогда не читал!
Слава богу, шлепнули, как он знал, их всех тогда, вслед за ихним Бокием…
Ан не всех – вон, этот самый хохол шлепает сейчас по Варшаве! Оставили, видимо, на развод, вроде как оставляют бугая племенного…
Вот увидел его он, Слепченко, нынче – и сразу та же фигня в области копчика: страх…
Потому что – по чью душу заброшен этот бугай сюда, в Варшаву?..
Да ясно же, ясно по чью!..
Он, Слепченко, осторожно наблюдал за теми двоими русскими, за графом Жоржем де Круа (едрен-ть!) и за миледи, кралей евонной, – да вдруг глядь! Из отеля ихнего выходит сперва та недобитая «невидимка» (небось думала, он ее под обликом курвы с нарумяненным лицом не распознает), к ней присоединяется длинный тощий обер-фельдфебель в форме вермахта (тоже личность известная еще по N-ску)…
Ладно, гасить их сейчас все равно нельзя, иначе провалится вся операция стратегического значения, а за операцией этой идет контроль аж из Берлина, чуть ли не на уровне самого адмирала Канариса.[58] Уж потом, после операции, как-нибудь загасит, как и тех, графа с миледи…
А дальше, дальше-то…
Вот стоят там, на углу, курвочка эта со своим обер-фельдфебелем, – и вдруг…
Нет, пропустить он, Слепченко, не мог, уж какую прошел выучку! Только точно мог бы сказать: нет, не подошел к ним этот бугай-хохол, а именно что образовался рядом с ними!
Высший класс!
Но главное даже не в том; вот что главное… Вдруг напрягся этот бугай, начал крутить башкой своей в картузе, да и остановил вращение башки в точности на том месте, словно уставился прямо на него, на Слепченко, своими зенками.
Видеть он его, Слепченко, конечно, не мог, тот (не мальчик же!) наблюдал за ними из окна при выключенном свете, но все равно ощущение было такое, будто в самую его душу зрит этот бугай и знает, что́ там, в душе его, происходит.
Нет, гасить его, только гасить!..
Но… с одной стороны, необходимо, а с другой – ну никак: он явно входит в ту группу, а трогать никого из них не велено, тут большая стратегия стоит за всем.
Объяснить, что так оно необходимо?.. Но кому, кому объяснять?! Лично адмиралу Канарису, что ли?! Да при этом в страхе своем признаться, немыслимом для арийца, пускай даже пожалованного?..
Уж нет, товарищи фашисты! Тут только самостийно надо действовать. А обставить все так, будто совершенно случайно все вышло – ну, кирпич, там, на голову упал или что-нибудь навроде того… Можно, конечно, попробовать и так…
Ну а что как не прибьет его насмерть кирпич? Уж больно здоров-то бугаина…
Эх, жаль, новых «невидимок» здесь, в Варшаве, еще не подготовил, уж они-то бы наверняка и с этим бугаем как-нибудь справились…
И все равно было бы глупо – «невидимки» почерком своим сразу выведут на кого? Подготовить их мог – кто?.. То-то же!..
А вот ежели по-другому? Если использовать тех, бросовых? Все равно их, считай, уже списали. И числятся они пока что на нем. Ну а ежели после того, как они сделают свое дело, потом пристрелят троих-четверых (а их точно пристрелят!) – так он уж найдет способ объяснить руководству: мол, ненадежными оказались, пытались, видно, бежать, прибиться к Армии крайовой,[59] или что-нибудь вроде того.
А то, что по ходу дела они «пришьют» какую-нибудь вермахтовскую мелочь, – так на то она и война…
Только обставить все хорошенько, а прежде – страх этот липкий унять. Голова – она что у арийца, что у чекиста – всегда должна быть какой?
Правильно…
Ну а сперва можно попробовать и кирпичом – вдруг да и прокатит. А если нет – тогда уже вариант номер два…
Тут, правда, поди еще добейся, чтобы бугай под этот вариант номер два подставился – чутьем-то обладал зверским. Но и на сей случай в голове Слепченко уже вырисовывалось кое-что. Пусть его, бугая, чутье против него же самого и сыграет. Сделаем мы тогда вот как…
И поскольку решение в основных чертах было им уже принято, страх начал понемногу уходить туда, назад, в область копчика. Тараканы убирались назад, в свой дальний темный угол чулана.
И впервые за эти дни он, Слепченко, смог наконец почти спокойно уснуть.
Глава 5
Встречи
– …Все в порядке, Афоня, голубчик, – приговаривала Полина, растирая камфорным спиртом распухшее плечо Афанасия. – Ну, подумаешь, ну, кирпич с крыши на тебя упал! Ты их, крыши-то варшавские, видел? Гнилье!.. Случайно это!
– Ага, випадко́во…[60] Прямо як Лэйбе Троцькему…[61] – буркнул тот.
– Ну, ты с Троцким-то, с врагом народа, себя не равняй, – поднял голову от бумажки, запись в которой тщательно штудировал, Викентий, то бишь обер-фельдфебель вермахта Вилли Куц.
Хоть он и сидел одетый по всей форме, но вообще-то более нелепого фельдфебеля (да еще и «обер», да еще и кавалера Железного креста!) и представить себе было невозможно: худющий после болезни, долговязый (отчего голенища сапог казались короткими), смех да и только!
Фраза, которую он зубрил, звучала так: «Raus hier, das ist meine Mädchen!».[62] Он должен был ее произнести, если к «пани Монике» кто-нибудь начнет приставать на улице. Дальше мог уже мычать и заикаться: справка же имеется, что на голову контуженный фронтовик.
Афанасий на это сказал:
– Я себе з Лэйбой і не рівняю. На мене не Вусатий, а Гедзь полював. Гедзь це був, точно вам говорю![63] – Потом он вырвал из рук Полины пузырек с камфорным спиртом, залпом осушил его до дна и, понемногу приходя в себя, добавил: – Це Гедзь. Говорив я – уб’є, значить, уб’є…
– Так случайно ж – этот кирпич! – пыталась убедить его Полина.
– Ось-ось, «випадково»… Коли Гедзь поруч…[64] – проговорил Афанасий, а Васильцев зачем-то произнес слышанную им когда-то цитату из романа одного опального писателя, которого вряд ли в СССР когда-нибудь опубликуют из-за скользкой темы Иисуса Христа:
– «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится…»[65]
И Афанасий закивал:
– Ось-ось! Гедзь! Говорю ж – Гедзь!
Дальше пояснил уже почти по-русски (видимо, под воздействием камфорного спирта), что он-де загодя почуял этого «Гедзя», потому тот и не попал ему «кирпичиной прямо по макитре». В плечо бы тоже не попал, потому как он, Афанасий, «учув це злодійство заздалегідь»,[66] да он от этого, мол, камфорного «разомлив» и «був не дуже повороткий» (из чего Юрий заключил, что, ох, не последний пузырек камфорного спирта имелся у Полины в тумбочке).
– Ладно, – подытожил Васильцев, – слава богу, что пока так удачно все обошлось… Ладно, Полина и Викентий, собирайтесь.
Дело было почти рутинное. Он, Васильцев, с номером журнала «The Nature» должен был сидеть все в том же ресторане в ожидании связи, ну а Полине предстояло под видом «пани курвы» следить снаружи, и если вдруг обнаружится связь, то проследить ее до конца. Ну а Викентий в случае надобности тут же вступался бы на своем рязанско-немецком: «Raus hier, das ist meine Mädchen!»
– А як же я один залишуся?[67] – с тревогой спросил Афанасий.
– Ничего, Афоня, – отмахнулась Полина, – ты же храбрый, ты тут и один не пропадешь.
– Це ще подивитися…[68] – произнес он тоскливо.
– Ты только, Афонечка, один из дому не выходи.
– Це вже не сумнівайся. Мене тепер звідси вилами не виженеш.[69]
– Вот и лады, Афонечка. А потом мы с Викентием вернемся – и совсем уже бояться тебе будет нечего. Ну, будь умницей! – Она даже чмокнула его на прощание.
