Мелани Раабе - Западня
Мелодия все еще звучит в голове, когда я возвращаюсь в столовую. Сажусь, полная решимости больше не терять самообладания.
Ленцен по-прежнему – само участие.
– Вы так бледны, – говорит он. – Может, вам нужно отдохнуть? Давайте сделаем паузу, у меня много времени, я готов подстроиться под вас.
Если бы я не знала, что передо мной – матерый волк, то вполне могла бы принять участие в его голосе за чистую монету.
– В этом нет необходимости, – холодно отвечаю я. – Давайте продолжим.
Но внутренне – вся в работе. Пытаюсь вспомнить все, чему учил меня доктор Кристенсен. Но потрясение слишком велико – голову будто вымели начисто.
– Ну, хорошо, – говорит Ленцен. – Как вы работаете? Вы любите писать?
Смотрю ему в глаза. И механически отвечаю:
– Очень люблю.
Мою сестру звали Анна.
– То есть, вы не из тех авторов, кому приходится вымучивать каждую фразу?
В детстве я завидовала, что ее имя одинаково читается и с начала и с конца, а она этим очень гордилась.
– Совсем даже не из тех. Писательство для меня – как чистить зубы или принимать душ по утрам. Можно сказать, это часть ежедневной гигиены. Когда не пишу, чувствую, что все поры моего организма забиты.
Анна испытывала отвращение к крови.
– Когда вы работаете?
Когда в детстве я разбивала коленку, то просто не обращала на это внимания, а если резала до крови палец, то засовывала в рот и радовалась металлическому вкусу и тому, что знаю, каково железо на вкус. Когда Анна разбивала коленку или резала до крови палец, она кричала и визжала, а я говорила ей: «Не будь девчонкой!»
– Лучше всего с самого раннего утра. Когда голова свежая и не замусорена новостями, телефонными звонками и всем остальным, что в течение дня я вижу, читаю, слышу.
– А как, собственно, происходит сам процесс письма?
Моя сестра Анна погибла от семи ножевых ран.
– Дисциплинированно. Сажусь за письменный стол, раскладываю записи, открываю ноутбук и пишу.
– Звучит очень просто.
– Иногда так и есть.
– А когда не так?
В человеческом организме от 4,5 до 6 литров крови.
Пожимаю плечами.
– Вы пишете каждый день?
В организме женщины такой комплекции, как у моей сестры, около пяти литров крови. При тридцатипроцентной и выше потере крови организм впадает в шоковое состояние. Кровообращение замедляется. В целях того, чтобы уменьшить скорость истечения крови из раны и замедлить процессы энергообмена и обмена веществ в организме.
– Практически каждый. Бывают, естественно, периоды после окончания очередной книги, когда я ищу новую идею, собираю материал, готовлюсь к новой книге.
– Как вы решаете, о чем и какой будет новая книга?
Последнее, что видела Анна в жизни, был ее убийца.
– Интуиция.
– То есть, издательство дает вам полный карт-бланш?
Перед тем, как получить права, я окончила курсы оказания первой помощи.
– Более или менее.
– Насколько ваши персонажи списаны с вас самой?
Я пошла на них только для того, чтобы иметь возможность флиртовать с инструктором.
– Это не совсем рациональный процесс. Я не сажусь и не размышляю: эта героиня будет на тридцать процентов чувствовать как я, а той я отдам свои детские воспоминания. Но, естественно, так или иначе во всех моих персонажах есть немножко от Линды.
– Как долго вы работаете над романом?
И врачи со «скорой», и полицейские в один голос утверждали, что, когда я вошла в квартиру, Анна была уже мертва.
– Полгода.
– Не очень долго.
– Согласна, не очень.
А я до сих пор в этом не уверена.
– Что подтолкнуло вас к этой последней книге?
Возможно, последнее, что у видела Анна в своей жизни, была ее беспомощная и бесполезная сестра.
Не отвечаю. Беру новую бутылочку с водой, открываю, руки трясутся, делаю глоток. Ленцен внимательно следит за всеми моими действиями.
– А чем, собственно, вы болеете? – спрашивает он, наливая себе в стакан воды.
Лукавый волк. Делает вид, что просто случайно решил уточнить то, что всем давно известно. Хотя и он, и я прекрасно знаем, что я никогда не делала публичных заявлений о своей болезни.
– Об этом я не хочу говорить.
– Когда вы в последний раз выходили из дома?
– Около одиннадцати лет назад.
Ленцен кивает.
– А что случилось тогда?
Молчу.
– Об этом я не хочу говорить, – наконец говорю я.
Ленцен спокойно принимает ответ, лишь слегка приподнимает брови.
– А как вам живется, запертой в четырех стенах?
Вздыхаю.
– Что сказать? – отвечаю я. – Не знаю, как рассказать об этом тому, кто никогда этого не испытывал. Мир вдруг становится очень маленьким. Возникает ощущение, что весь мир – у тебя в голове, а все, что не в голове, – этого просто нет. Все, что видишь за окном, все, что слышишь, шум дождя, косуля на лесной опушке, летняя гроза над озером, кажется, будто все это очень далеко, на другой планете.
– Это причиняет страдание? – спрашивает Ленцен.
– Поначалу да, – отвечаю я. – Но удивительно, как быстро становится нормальным то, что сперва казалось невыносимым. Мы способны ко всему привыкнуть. Не полюбить – нет. Привыкнуть. К боли, к безнадежности, к неволе…
Стараюсь отвечать развернуто. Поддерживать разговор. Нормальное интервью. Надо усыпить его бдительность. Его сомнения, его подозрения.
– Чего вам больше всего не хватает?
На минуту задумываюсь. Так много всего, чего нет в моем мире. Ярко освещенные чужие окна и незнакомые люди внутри, на которых бросаешь взгляд, проходя мимо. Туристы, которые спрашивают дорогу. Одежда, мокрая от дождя. Велосипед, который у тебя украли.
Оброненное мороженое, тающее на раскаленном асфальте. «Майское дерево».
Поиск места для парковки. Цветы на лугу. Детские рисунки мелом на асфальте. Церковные колокола.
– Всего, – наконец отвечаю я. – Не обязательно чего-то грандиозного. Вроде сафари в Кении, прыжка с парашютом в Новой Зеландии или пышной свадьбы. Самых обычных, милых, нормальных мелочей.
– Например?
– Идти по улице, улыбнуться незнакомому прохожему и в ответ увидеть улыбку на его лице. Или вдруг заметить, что в долго пустовавшем помещении по соседству открылся новый милый ресторанчик.
Ленцен улыбается.
– Так маленькие дети разглядывают что-нибудь, затаив дыхание.
Он кивает, как будто хочет сказать, мол, прекрасно понимает, что я имею в виду.
– Или запахи в цветочной лавке… Такого вот рода мелочи. Испытывать то, что испытывают все, чувствовать связь со всеми и во всем – в жизни, смерти, работе, отдыхе, юности, старости, радости, гневе.
Останавливаю себя, заметив, что уже не просто даю интервью, но стараюсь предельно искренне ответить на вопрос, сама не понимая зачем. Это так приятно – говорить. Возможно, потому, что я так редко говорила последние годы. Потому, что меня так редко о чем-нибудь спрашивали.
Черт бы тебя побрал, Линда.
– И конечно, мне очень не хватает природы, – продолжаю я. – Очень.
С трудом сдерживаю тяжелый вздох, чувствую, как от тоски перехватывает горло, словно от изжоги, именно сейчас, именно в этой ситуации, черт бы меня побрал.
Возможно, было бы проще, если бы Ленцен был уродом.
Ленцен молчит, словно не хочет нарушать послезвучие от сказанного мной, похоже, он что-то обдумывает.
Но он не урод.
– Вы чувствуете себя одинокой? – спрашивает он.
– Я бы не назвала себя одинокой. Я много общаюсь, сегодня ведь для этого не обязательно ходить в гости, в нашем распоряжении достаточно возможностей для общения, так сказать, на расстоянии.
Ленцену трудно противостоять. Он прекрасно умеет слушать. Он смотрит на меня, а я невольно спрашиваю себя, как выгляжу в его глазах. Его взгляд останавливается на моих глазах, губах, шее. Сердце начинает биться быстрее – от страха и еще бог знает от чего.
– Можете рассказать о самых главных людях в вашей жизни? – спрашивает он наконец, и в голове у меня раздается пронзительный сигнал тревоги.
Было бы чертовски глупо демонстрировать перед убийцей уязвимые места. Можно, конечно, соврать, но решаю, что разумнее встать в позу застегнутой на все пуговицы знаменитости.
– Послушайте, мы как-то незаметно переходим границу. Думаю, будет лучше, если мы, как и было заранее оговорено, сосредоточимся на вопросах о моей новой книге.
Внутренне собираюсь. Надо постепенно повернуть разговор так, чтобы Ленцен не только задавал свои вопросы, но и отвечал на мои.
– Простите, – говорит он. – Я не хотел вторгаться в ваше личное пространство.
– Хорошо, – отвечаю я.
