Стивен Кинг - Долорес Клейборн
Так или не так, а дети на другой день уехали. Красавчик отвез их на материк в ихнем катере, а там, думается, о них еще какая-нибудь наемная прислуга позаботилась. С тех пор я ни его, ни ее не видела. А Вера осталась. Видно было, что плохо ей, но она осталась. В то лето к ней было лучше не подходить. Не меньше шести горничных переменила до Дня Труда, и когда я увидела, как «Принцесса» с ней отчалила, так подумала, что в следующее лето мы ее не увидим, а может, и подольше. Свои прорехи с детьми она залатает, как же иначе? Ведь, кроме них, у нее никого нет, а раз им Литл-Толл надоел, она сделает по-ихнему, и на лето поедут они куда-нибудь еще. Как-никак подходило их время, и деваться от этого ей некуда было.
Из чего видно, как плохо я тогда знала Веру Донован. В таком она никого, кроме себя, не признавала – ну прямо петух на куче дерьма. Приехала на дневном пароме в День Памяти – одна приехала – и оставалась безвыездно до Дня Труда. Приехала одна, доброго слова не находила ни для меня, ни для кого еще, пила больше всегдашнего и выглядела похуже тетушки-смерти, но она приехала, и осталась, и решала свои головоломки, и спускалась – теперь совсем одна – на пляж собирать ракушки, как всегда прежде. Как-то она сказала мне, что Дональд и Хельга, наверное, проведут август в «Соснах» (так они всегда дом на острове называли, да ты и сам знаешь, Энди, а вот Нэнси навряд ли), но они так и не приехали.
Вот с шестьдесят второго она и заладила приезжать после Дня Труда. Позвонила мне в середине октября и попросила привести дом в жилой вид, что я и сделала. Она прожила три дня – красавчик приехал с ней и жил в комнатах над гаражом, – а потом взяла и уехала. А перед тем позвонила мне и велела, чтоб Даги Тэпперт проверил отопление и чтоб чехлы на мебель не надевать.
– Теперь, когда дела моего мужа полностью приведены в порядок, – сказала она, – вы будете меня чаще видеть, Долорес. Может, чаще, чем вам по вкусу. И, надеюсь, моих детей тоже.
Но было в ее голосе что-то, отчего я думаю, что она даже и тогда знала, что это пустые мечты.
В следующий раз она приехала в конце ноября, через неделю после Дня Благодарения или около того, и сразу же позвонила мне, чтоб я все пропылесосила и застелила кровати. Дети с ней, конечно, не приехали – в школе уже начались занятия, – но она сказала, что вдруг они захотят в последнюю минуту провести конец недели с ней, чем оставаться в школе. Может, она не очень-то в это верила, но Вера в душе была девочкой-скаутом, хотела всегда быть готовой, что так, то так.
Я сумела сразу прийти – на острове для людей вроде меня в смысле работы наступил мертвый сезон. Я добралась туда под холодным дождем – голову наклонила, а думала, как всегда в те дни, что с детскими деньгами случилось, и из себя выходила. С моей поездки в банк почти месяц прошел, и мысли эти душу мою разъедали, как аккумуляторная кислота твою одежду разъест или кожу, если попадет на них.
Мне кусок в горло не шел, больше трех часов спать не могла – тут же меня кошмары будили, чуть собственное белье менять не позабывала. А в голове все время стучит, как Джо к Селене подбирался и как он деньги забрал из банка, и опять начинаю думать, каким бы способом их назад заполучить. Я понимала, что надо на время перестать об этом думать, и тогда, может, соображу что-нибудь или вдруг ответ сам собой отыщется, но только ничего у меня не получалось. Вот даже и отвлекусь, но чуть что – и снова в эту яму проваливаюсь. Меня как заклинило, ну просто с ума свихивалась – вот, наверное, настоящая причина, почему я взяла да и выложила Вере все, что случилось.
И ведь я даже не думала ей что-нибудь говорить. С того самого времени, как она заявилась на остров в мае после смерти мужа, злость в ней так и кипела – ну прямо львица с занозой в лапе, так зачем мне нужно было душу выворачивать перед женщиной, которая огрызалась направо и налево, будто весь мир только и думает, как бы ее обосрать. Но в тот день, когда я пришла, настроение у нее наконец переменилось.
Она на кухне прикнопливала к пробочной доске для объявлений, висевшей на стене у двери в кладовую, статью, которую вырезала из первой страницы бостонской «Глоуб». Она говорит:
– Посмотри, Долорес! Если нам повезет и погода будет хорошей, то в следующее лето мы увидим нечто необычайное!
Заголовок этой статьи я и теперь слово в слово помню, хоть уже столько лет прошло: потому что прочла я его, и словно что-то во мне перевернулось. «ПОЛНОЕ СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ В СЛЕДУЮЩЕЕ ЛЕТО ПОГРУЗИТ ВО ТЬМУ НЕБЕСА НА СЕВЕРЕ НОВОЙ АНГЛИИ» – вот что в нем говорилось. И маленькая карта, а на ней показано, какая часть Мэна окажется на пути затмения, и Вера на ней красным кружком пометила Литл-Толл.
– А следующее будет только в конце следующего века, – говорит она. – Может, его увидят наши правнуки, Долорес, но нас-то уже давно на свете не будет… так уж этого мы упустить не должны!
– Наверняка весь тот день дождь будет лить как из ведра, – отвечаю первое, что на ум взбрело, и сразу подумала, что Вера в черных-то ее настроениях после смерти мужа сейчас меня отчитает. Но она только засмеялась и пошла наверх, напевая. Помню, я еще подумала, что погода у нее в голове и вправду переменилась. Не только она напевала, но и от похмелья вроде бы не мучилась.
Часа так через два меняла я белье на ее кровати, той самой, в которой она потом столько времени пролежала совсем беспомощная. А тогда она у окна сидела и плед вязала и все напевает да напевает. Отопление включено было, но дом еще не прогрелся, – домам этим, хоть они на зиму и утеплены, уж не знаю, сколько времени требуется, чтоб прогреться, – так она в розовую шаль куталась. К тому времени с запада ветер задул, и дождь хлестал по стеклам рядом с ней, будто в них песок пригоршнями швыряли. А я как взгляну на окно, так вижу: в гараже свет горит – значит, красавчик рассиживает у себя в комнате, точно мышь в сыре.
Я как раз простыню под матрас подворачивала – чтоб Вера Донован да спала на простынях, у которых углы по матрасу как чехол зашиты? Еще чего! Уж очень было бы просто постель застилать. Подворачиваю и ни про Джо, ни про детей отчего-то не думаю. И тут у меня начинает трястись нижняя губа. Прекрати, говорю я себе. Сию же минуту прекрати. А она не прекращает. Тут и верхняя принялась чечетку отбивать. Глаза слезами налились, ноги подкосились, села я на кровать и заплакала.
Да нет же, нет.
Уж раз я всю правду рассказать решила, так чего по мелочам врать? Я ведь не просто плакала, а передник на лицо набросила, да как завою в голос. От всех этих моих мыслей я измучилась и вконец запуталась. А сколько недель уже толком не спала? И ну совсем не понимала, что мне дальше делать. А в голове сверлит: а ведь не так, Долорес, а ведь ты все-таки о Джо и детях думала. Так оно и было, конечно. До того дошло, что я больше ни о чем думать не могла, потому-то я и разревелась.
Уж не знаю, сколько я плакала, знаю только, что, когда перестала, лицо у меня все соплями было вымазано, нос заложило, и я еле дышала, будто вперегонки бегала. И боюсь передник с лица скинуть: Вера-то, конечно, скажет: «Ну и спектакль, Долорес! В пятницу получишь расчет. Кенопенски… Это фамилия красавчика была, Энди, я только сейчас вспомнила… выдаст тебе конверт с деньгами». Это бы в ее духе было. Да только в ее духе что угодно быть могло. С Верой никогда угадать нельзя было, даже в те дни, до того, как мозги у нее совсем раскисли.
Когда я наконец передник с лица сдернула, гляжу: она сидит себе с вязаньем у окна и смотрит на меня, будто я муха какая-то новая и интересная. Помню, как у нее по лбу и щеке ползли тени от дождя, стекавшего по стеклам.
– Долорес, – говорит она, – пожалуйста, скажи, неужто ты снова позволила, чтобы подлец, с которым ты живешь, опять тебя обработал?
Сначала я даже не поняла, о чем она. Когда она сказала «обработал», мне сразу вспомнился вечер, когда Джо меня поленом ударил, а я его потом сливочником. Но тут до меня дошло, и я захихикала. И уже хохочу во весь голос, как ревела, и тоже остановиться не могу. Понимаю, что больше от ужаса – чтоб опять от Джо забеременеть, хуже и придумать было нельзя, а что мы с ним больше не занимались тем, отчего дети родятся, ничего не меняло, – но все едино, не могу перестать.
Вера посмотрела на меня еще секунду-другую, а потом опять взялась за вязание, будто ничего и не было. Даже снова напевать принялась. Будто для нее самое привычное дело, что прислуга сидит на ее незастеленной постели и воет, как волк на луну. Если так, то в Балтиморе прислуга у Донованов была – поискать.
Ну, тут смех опять перешел в слезы, как дождь вдруг ненадолго переходит в снег во время зимних шквалов, если ветер повернет. Наконец они прекратились, и я просто сидела на ее кровати, обессиленная совсем, да и стыдно мне было… Но и очистилась я словно бы.
– Прошу у вас прощения, миссис Донован, – говорю. – Правда.
