Середина земли - Артур Кинк
Письмо предназначалось жене заключенного, но это не было пустой запиской, описывающей быт каторжника. Писавший был чем-то напуган. Что так потрясло его, что он счёл это хуже смерти или пыток?
– Почему половина письма вычеркнуто? – спросил я у Анны.
– Письма заключенных семьям тщательно проверялись и подвергались цензуре. Чтобы подавить революционные настроения, и чтобы жёны каторжников не поднимали шума.
– Ну в этом письме речь явно идёт не о хуле власти или царя. И даже не о плохом обращений с заключенными.
– Порядки были очень строгие. Не всем давалось право на переписку.
Я поблагодарил Анну, попрощался и покинул музей. Настроение было гнетущее, я пытался представить пропущенные строки узника каменоломен. Он много лет служил империи, наверняка участвовал в каких-нибудь боях, примкнул к революционным деятелям. Что же так напугало матёрого мужика, что жил два века назад? Куда девались трупы? Что стало с его товарищами? Что строили эти люди? И почему изменились? Они стали похожими на тех местных, что сейчас проживают там?
Я искал совсем не там. Музеи, библиотеки и государственные институты не дадут ответов. В их книгах и брошюрах лишь шаблоны истории. Остальное было вымарано, как из письма заключенного Александра. С малых ногтей я прививал себе критическое мышление. Демоны, нежить и монстры не настоящие. Фильмы ужасов хороши под пивко. Настоящие враги – живые люди из плоти и крови. Бандиты, психопаты, коррупционеры, чужие вооруженные силы. Я не мог заставить себя поверить, что есть вещи страшнее. Что человеческая жестокость и тупость не предел. Что люди, верующие в мистические силы, не сектанты или помешанные.
Хорошо менять представления о мире в пятнадцать лет. Можно ударяться в философские доктрины так же, как в модные субкультуры. Хорошо надевать цепи на джинсы, и на спор, идти через городское кладбище, за ящик пива, будоража своё сознание байками из склепа, что посмотрел на кассете, или передачами о призраках по РенТВ, после которых обычно шло шоу Анфисы Чеховой. Весело щекотать себе нервишки шастаньем по подвалам, представляя себя Артёмом из Метро. Что может быть лучше, чем пугать страшными историями девчонок в палатке посреди леса, распивая батин самогон. И что может быть хуже, чем, разменяв четверть века, понять, что пара ночей в заброшенной Богом деревне, разрушила твои жесткие принципы. Что ты, не вершина пищевой цепочки, что тебя – взрослого мужчину, военного, может напугать тень промеж деревьев. Что на тебя может напасть что-то похуже наркоманов с одним ножом на троих. Что менты в девяностых, вешавшие глухарей на малолеток, не самое плохое, что могло случится на просторах твоей родины. А сварившиеся заживо в коллекторе сантехники, из-за чужой глупости не самое страшное и отвратительное, что ты мог увидеть. Что такого ужасного видели наши предки, что подобный звериный страх отпечатался на подкорке нашего мозга.
Мне стало плохо. У меня закружилась голова, в первые в жизни. Я присел на лавку в каком-то сквере и попытался привести мозги и дыхание в порядок. Но не мог. Кровь стучала в висках, а в горле пересохло, будто после пробежки в три километра. Руки и ноги тряслись, как у прожжённого пьянчуги, что не может добраться до заветного ларька с опохмелом.
Я забыл с какой стороны пришёл. Незнакомые улочки, дворы, вывески, магазины, номера автобусов. Всё мелькало перед глазами, словно снаф-видео.
Я не сразу почувствовал вибрацию телефона. Чуть не выронив его два раза из трясущихся рук, я ответил на звонок и это был Серёга. Он спрашивал где собака. Где долбанная собака, а на фоне, Цырен, на полу-русском, полу-бурятском, орал лихоматом, обвиняя меня в том, что я натравил псину на ребёнка и в итоге спёр её. А я едва ли мог осмыслить эти вопросы и угрозы. У меня в голове стоял такой гул, что я не мог и своё имя назвать. Не то, что ответить, где чёртова шавка. Я не стал дослушивать.
Почему? Я разнёс их квартиру, или на ковёр насрал? Нет. Я всего лишь был в доме, когда их собака взбесилась и напала на девочку. Это всё равно, что обвинять меня в дожде, если бы я прошёл мимо свежевымытой тачки. Зачем было писать мне? Звать в гости? Вести долгие беседы об уважении, заплетающимся языком? Обниматься, будто мы друзья со школьной парты? К чему эти нелепые братания? Чтобы потом обвинить в совершенной чепухе? Чтобы не возвращать долг и не выполнять обещания? Это ведь не впервые. Не впервые со мной происходит. Каждый день, я прохожу путь от лучшего друга до мрази или козла отпущения, если не перезвонил вовремя, был занят чтобы помочь или просто хотел провести день в одиночестве. Я последняя мразь, раз отказался ехать бухать или одолжить шуруповёрт. И плевать, сколько всего я сделал до этого. Я не вынул и не положил. Передо мной не надо держать обещаний, отдавать долги, приходить на помощь. Можно сломать джойстики от моей приставки и вернуть, будто так и было. Взять у меня футболку на время, и порвать. Назначить встречу и не явиться. Я же Иисус, мать его, Христос. Я должен всё простить и бежать по первому зову, а иначе, через пять минут, вся округа будет знать какая же Жека – падла.
Настя была права. Мной так легко манипулировать, потому что я верю в чистоту и доброту людских душ. Я меряю всех по себе. И даже если переведу старушку через дорогу, а она вытащит у меня из кармана кошелек, я буду думать, что её намерения были благими. Что ей нечего кушать, а внук маргинал забрал её пенсию. Я приобретаю силу рук, которой никогда не воспользуюсь. Я ношу с собой оружие, что не применю. И я дальше буду помогать людям, которые при первой же возможности отвернуться от меня. Дальше буду таскать мебель на пятый этаж, чинить автомобили, делиться последней рубахой. Не умею я быть злопамятным. Меня не воспитали наглым мудаком. И я одновременно жалею и благодарен за это.
Меня обуяла
