Дж. Фридман - Против ветра
— Вот Одинокий Волк, — задумчиво говорю я. — Как он мог распустить нюни? Странно, парень, с которым шутки плохи, ни с того ни с сего ударился в романтику.
— Ты хочешь сказать — сдрейфил?
Я еле заметно пожимаю плечами — можно и так сказать, мне все равно.
— Какая-нибудь цыпочка задурила ему голову. Наверное, начиталась романов о любви.
— Его никогда не подначивали на этот счет?
— Пытался один, черт бы его побрал! Пока он как-то раз не разобрал этому ублюдку руку на запчасти. Потом странным это уже никому больше не казалось.
Он прикладывается к бутылке с пивом, изучающе смотрит на меня.
— Пораскинь мозгами! — растягивая слова, говорит он. — Каким же идиотом надо быть, чтобы, имея за плечами две судимости и только что освободившись из тюрьмы условно, пойти на убийство да еще оставить труп и свидетеля в придачу, чтобы тот обо всем рассказал?
— А таким идиотом, который считает, что на закон можно наплевать! Который, подцепив пьяную в дымину девку на глазах у двух сотен свидетелей, потом трахает ее по очереди с дружками. Вот каким!
— Им хотят пришить изнасилование?
— Ты же знаешь, что нет! — огрызаюсь я.
— Тогда они последние идиоты, потому что с обвинением промашка вышла. Все же знают, что она — шлюха, ей к этому не привыкать, она готова трахнуться с любым сифилитиком. Да я могу назвать тебе восемь десятков мужиков, которые трахнули ее, причем остались живы!
— Они все из «скорпионов»?
— В основном. Еще несколько человек из «ангелов ада» и «bandidos»[5].
— И все могут дать показания в их защиту?
— Если до этого дойдет. — Он наклоняется вперед, нежно поглаживая пивную бутылку, которая почти не видна в его ручищах. — А ты как считаешь? — спрашивает он, вдруг переходя на серьезный тон.
— В смысле?
— Чего ждать-то?
— Приговора.
— А-а. — Залпом допив пиво, он подходит к холодильнику, достает еще четыре бутылки и, держа их в руке, возвращается к столику. Откупоривает две из них и ставит одну передо мной.
Я пью длинными глотками, чувствуя, как по спине ползут мурашки. Бывают минуты, когда кажется, что надо завязывать, сам себе потом спасибо скажешь. Но сейчас я так не думаю.
— Борьба предстоит тяжелая, — честно говорю я. — Я даже не знаю всех свидетелей со стороны обвинения, но голову даю на отсечение, что рот у них на замке. Если я буду лезть из кожи вон, да еще подфартит, то наверняка нащупаю в ком-нибудь слабину, поднажму и заставлю-таки расколоться.
— А как насчет свидетелей с твоей стороны?
— Этим я сейчас и занимаюсь. Потому и пришел.
— Выходит, одно честное слово против другого.
— Как правило, так и бывает. Уверен, тебе это в диковинку.
— Не совсем так. К тому же я знаю, что такие, как мы, чаще всего остаются с носом.
Такие, как мы. Всю свою адвокатскую практику я только и слышу эти слова, повторяемые на разный лад. Это что, какой-то неведомый слой общества, который социологи так и не сумели распознать? Я не говорю о тех категориях населения, на долю которых приходится большая часть преступлений, связанных с применением насилия: о семьях, оставшихся без отцов, о затюканных национальных меньшинствах (как правило, это черные или испаноговорящие американцы), о вконец опустившемся сброде, живущем в центральных районах городов, о жителях захудалой сельской глубинки, об алкоголиках, наркоманах, душевнобольных. Общее у них одно — бедность. Но я даже не об этом.
Речь о другом — возникает ощущение, что вот есть общество и есть ты, но обществу до тебя дела нет. Я сам вырос в относительной бедности, но мне повезло: я не пережил подобного ощущения. И в радости, и в горе я был не один, и мне знакомо то, что называют сопричастностью. Но ведь миллионы людей осознают, что они не являются частью общества, даже те, кто достиг уровня среднего благосостояния, — они все равно чужие, не часть целого. А если ты не причисляешь себя к этому целому, то с какой стати соблюдать его законы? Мне кажется, у большинства таких людей никогда не было выбора, они — как те семьи, четвертое поколение которых живет на пособие по безработице, — ничего другого они не знают. Но вот те же рокеры предпочитают держаться особняком, стоять в стороне.
Почему? Над этим вопросом я ломаю голову последние несколько дней, после того как им предъявили обвинение.
— А почему так? — спрашиваю я у Джина.
— Да потому, что в нашем обществе кому-то надо быть побежденным. Я имею в виду идейку насчет победителей, которая выдержана в типично американском духе: нужно уметь побеждать и так далее. А если нужны победители, победители для того, чтобы вся система срабатывала, значит, должны быть и побежденные. А для олуха, получающего заем под закладную, которому всю жизнь только и твердили, что, если будешь делать то-то и то-то, как пить дать станешь победителем, такие, как мы, считающие, что все это — чушь собачья, и без обиняков говорящие об этом, черт возьми, — побежденные, так? Вот и выходит, что победители оказываются на коне, а мы, которым заранее уготована участь побежденных, остаемся с носом.
— Значит, ты согласен, что все вы — побежденные.
— Черт бы тебя побрал, приятель! — Он допивает первую бутылку из тех, что только что принес, и, откупорив вторую, одним махом опустошает ее наполовину. — Это ты согласен с тем, что мы — побежденные! Что до нас самих, то бо́льших победителей, чем мы, никогда не было. Взять хотя бы жюри присяжных, где должны сидеть люди равного с нами положения! Да в этом чертовом жюри не найдется ни одного человека, которого я бы считал за равного! Сначала, приятель, ты мне дай жюри такого состава, чтобы я считал их за равных, а потом я буду иметь с ними дело!
Это что-то новое. Нужно запомнить, может, на суде пригодится. Интересно, как в адвокатских кругах отнеслись бы к такому начинанию?
— Вряд ли у меня пройдет такой номер, — отвечаю я и принимаюсь за новую бутылку. Здесь уютно. Жара не чувствуется. Сижу, пью за чужой счет «будвайзер» в холодных бутылках с длинным горлышком и веду задушевную беседу с человеком если и не блестящего, то, во всяком случае, развитого ума.
— Ты читал когда-нибудь Карла Маркса? — равнодушно спрашиваю я.
— Прочел от корки до корки, — отвечает он, слегка улыбаясь. — А заодно Веблена[6], Хоффера[7], Франца Фанона[8], не считая других. Милтона Фридмэна[9] тоже читал, хотя, мне кажется, сейчас он уже здорово дискредитирован. И Рейгана, черт бы его побрал, — презрительно ворчит он, — на фоне этого ублюдка президент Никсон только выиграл!
О Боже! Так я пью пиво в компании рокера, который не в ладах с законом, придерживается радикально-социалистических воззрений в экономике и политике, а в своей повседневной речи употребляет словечки типа «подспудно».
— Расскажи мне об Одиноком Волке и об остальных.
— А что тебя интересует?
— Все, что я могу использовать для их защиты.
Неторопливым шагом он снова идет к холодильнику и возвращается, прихватив еще дюжину охлажденных бутылок. Сегодня я уже точно ни с кем больше не побеседую. Подняв руки с бутылками, мы салютуем ими друг другу. Он откидывается на спинку кресла, соображая, что нужно рассказать такого, что спасет жизнь друзьям.
— Он много чего натворил в жизни, но убийцей никогда не был. Одинокий Волк, одно слово. Да и остальные, насколько я знаю, тоже никогда никого не убивали.
— Ну и что из того?
— А ты что, хочешь знать, был он бойскаутом или нет? Не вытаскивал ли старушку из горящего дома, это тебе надо, что ли?
— Пригодится.
— Он воевал во Вьетнаме. Валялся в полевом госпитале в Дананге. Две медали за ранения в ходе боевых действий. Медаль за отвагу.
Это уже кое-что. Я делаю пометку в блокноте, позже надо будет проверить. Мне нравится парень, сидящий напротив, но, может, он просто хочет меня разжалобить.
— Конечно, под конец войны во Вьетнаме медали раздавали одну за другой, что плитки питания, — говорит он. — Надо же было сделать хорошую мину при плохой игре, понятно?
— Все равно это здорово! Жюри присяжных обожают героев войны. Что еще?
— У него был брат-гомосексуалист.
— Был?
— Он умер. По крайней мере, Одинокий Волк так говорит. Деталей я не знаю. Сам он об этом помалкивает, а набраться наглости и спросить никто не решается.
Мой ум работает с лихорадочной быстротой. Чего еще ждать после подобного вступления? А ведь это только один из четырех подзащитных.
— Об этом мало кто знает, — добавляет Джин. — Ты лучше спроси у него, хочет ли он, чтобы об этом стало известно. Вряд ли его обрадует то, что я рассказал тебе об этом.
— Не волнуйся, спрошу, — отвечаю я и, помедлив, продолжаю: — Ты — его друг, знаешь, что он за человек. А этот факт не сделал его терпимее?
