Джоди Пиколт - Похищение
— А почему у обеда есть имя? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Была такая передача для детей, «Шоу Уоллеса и Лэдмо». И они выдавали кульки со всякими вкусностями, которые назывались «Мешочки от Лэдмо». Шерифу Джеку это, наверное, показалось остроумным.
У противоположной стены какой-то здоровяк качает головой.
— Ни хрена не остроумно — платить по доллару в день за это говно!
Мексиканец поддевает кожуру апельсина длинным ногтем и срывает ее одной длинной полоской.
— Да, и это шерифу Джеку показалось остроумным тоже. Здесь нужно платить за еду.
— Кстати! — Индеец, до того дремавший в уголке, потирает глаза и ползет за своим Лэдмо. — У какого животного жопная дырка находится на спине?
— У лошади шерифа Джека, — ворчит здоровяк. — Если так уж хочется рассказать анекдот, выбери какой-нибудь, который мы не слышали тысячу раз.
Взгляд индейца суровеет.
— Я не виноват, что ты то суешься сюда, то вылезаешь, как какой-то тощий х… в твою мамашу.
Здоровяк встает, обед его рассыпается по полу. Десять квадратных футов — это и без того небольшая площадь, а уж тем паче когда страх высасывает весь имеющийся в распоряжении воздух. Я прижимаюсь к стене. Здоровяк хватает индейца за горло и одним грациозным броском швыряет его вперед. Голова несчастного вдребезги разбивает толстое листовое стекло.
К тому моменту, как в камеру заваливается дежурный, индеец, сотрясаясь в корчах, уже лежит на полу и истекает кровью. Здоровяк тем временем жует его порцию.
— Черт возьми! — возмущается офицер. — А это ведь было окно из прочных!
Здоровяка забирают в изолятор. Паренек в смирительном кресле и бровью не ведет. Индейца отвозят в лазарет. Мексиканец наклоняется и хватает два брошенных пакета с едой.
— Чур, апельсин мой, — говорит он.
Нам велят принимать душ, но никто этого не делает, а я не собираюсь выделяться больше, чем уже выделяюсь. Я, как и все, раздеваюсь и складываю одежду в пластиковый пакет. Взамен нам выдают оранжевые сланцы, рубашки и штаны в черно-белую полоску, ярко-розовые трусы, такого же цвета футболки и носки. Говорят, такова политика шерифа Джека: розовое белье никто не украдет перед освобождением. И только когда кто-то поворачивается ко мне спиной, я замечаю надпись: «Под стражей шерифа. Приговор не вынесен».
Похоже на пижаму — такая же свободная, мягкая полоска вокруг бедер. Как будто в любой момент можно проснуться.
Мы — те, кого отослали на доследование под наблюдением шерифа округа Марикопа, те, кого не отпустили под залог. В правом изгибе Подковы находится судебный зал, и заседания там проводятся по нескольку раз в день.
Когда подходит моя очередь, я сообщаю судье первоначальной явки, что хотел бы дождаться своего адвоката.
— Это очень мило, мистер Хопкинс, — отвечает он. — А я хотел бы дождаться пенсии. Но наши желания не всегда исполняются.
Слушание моего дела заняло не более полминуты.
Т-3 — это камера, где мы ждем распределения. Мужчина рядом со мной снимает сланцы и, приняв позу лотоса, принимается нараспев молиться. Теперь, когда мы все одинаково одеты, мы стали поистине равноценны. Ничто не отличает парня, укравшего электробритву, от того, который перерезал подельнику горло. Мы сами не можем друг друга различить — и в этом наше счастье и несчастье.
Свобода пахнет спорами, амброзией, пылью и жарой, кремом для загара и выхлопными газами. Горячими, жирными от пыльцы одуванчиками и червями, что прячутся глубоко в земле. Всем, что находится снаружи, пока ты — внутри.
Двое надзирателей отводят меня на второй этаж тюрьмы Мэдисон-Стрит, в отсек максимальной безопасности. Лифт открывается в зоне центрального управления. Меня снова обыскивают с полным раздеванием, затем выдают зубную щетку размером с мизинец, тюбик пасты, туалетную бумагу, карандаши, ластики, гребешок и мыло. Также я получаю полотенце, одеяло, матрас и простыню.
Отсек состоит из четырех клеток, по пятнадцать камер в каждой. По центру высится будка наблюдательного пункта, сообщение с которой поддерживается через интерком. В каждой клетке за столами сидят несколько мужчин. Они играют в карты, или едят, или смотрят телевизор.
После того как мои бумаги переданы, офицер открывает дверь.
— Будешь сидеть в камере посредине, — говорит он.
Я мигом ощущаю на себе всеобщее внимание.
— Свежее мясцо, — говорит мужчина с вытатуированной на шее колючей проволокой.
— Скорее, рыбка, — говорит другой, закусывая нижнюю губу.
Я, притворившись глухим, прохожу мимо, и, войдя в камеру, складываю свои принадлежности на верхней койке. Если постараться, я могу развести руки и коснуться обеих стен одновременно. Я ложусь на матрас, тонкий, как вафля, и весь усеянный пятнами. Оставшись один, я чувствую, как весь страх, копившийся во мне во время ритуала приема, вся паника, которую я настойчиво гнал прочь и покрывал абсолютным молчанием, весь этот ужас давит мне на грудь с такой силой, что я задыхаюсь. В груди как будто грохочет гром. Я, шестидесятилетний мужчина, в тюрьме. Я самая легкая мишень.
Когда я забирал тебя, я понимал, что такой исход вполне возможен. Но риск измеряется совсем иначе, когда ты побеждаешь систему, чем когда она берет верх над тобой.
В камеру кто-то входит. Это высокий мускулистый мужчина с татуировкой в виде дьявольских рожек на голове. В руках он держит Библию.
— Ты кто такой, мать твою? — спрашивает он. — Стоит отойти в церковь — и уже подсунули не пойми кого в мою камеру. Ну и х..! — Он засовывает Библию под матрас на нижней койке, после чего выходит на площадку и зычно зовет дежурного надзирателя. — Эй, откуда здесь этот старикан?!
— Некуда было его приткнуть, Стикс. Смирись.
Мужчина с силой ударяет кулаком по стальной двери.
— Пошел вон! — приказывает он.
Я набираю в легкие побольше воздуха.
— Не пойду.
Стикс — настоящее ли это имя? — подходит ко мне вплотную.
— Крутой выискался?
Крутой, насколько я помню, это тот, кто прячет в рукаве футболки сигареты и пытается подражать Джеймсу Дину.
— Как скажешь, — говорю я. — Крутой так крутой. Будь по-твоему. И ты крутой. Все мы крутые.
Когда он, окинув меня напоследок недоверчивым взглядом, отворачивается и уходит, меня охватывает сладкая надежда. Неужели все так просто? И если я откажусь играть в их игры, то меня оставят в покое?
Хопкинс.
Моя фамилия просачивается в камеру по селекторной связи, и я подхожу к решетке взглянуть на офицера, который обращается ко мне из наблюдательного пункта по микрофону.
К тебе пришли.
Я ожидал увидеть Эрика, но вижу тебя.
Не знаю, как ты так быстро добралась до Аризоны. Не знаю, куда ты пристроила Софи на это время. Не знаю, как ты пробилась ко мне сквозь металлические стены, замки и сплошную ложь.
Ты следишь за каждым моим шагом, и поначалу мне становится неловко — оттого, что ты видишь меня в таком состоянии, в полосатом костюме заключенного, обнажившем все мои прегрешения. Поначалу мне стыдно смотреть тебе в глаза, но когда наши взгляды все же пересекаются, мне становится еще более стыдно. Ты, наверное, сама этого не знаешь, но глаза твои по-прежнему светятся надеждой. После всего, что случилось, ты все равно готова выслушать мои объяснения относительно того, почему твоя жизнь перевернулась с ног на голову. Я сам виноват, что ты настолько мне доверяешь; я не заслуживал твоего доверия, но требовал его по умолчанию.
Как объяснить, что я вынужден был лишить тебя привычной жизни ради жизни, которая принесла бы тебе счастье?
Когда ты была еще маленькой девочкой, а я считал каждую отпущенную нам минуту, я готов был подарить тебе целый мир. И я сажал тебя в свою машину и вез по пустыне, опустив стекла в окнах. Когда мы уезжали достаточно далеко, я поворачивался к тебе и спрашивал: «Куда бы ты отправилась, если бы могла попасть куда угодно?» И ты отвечала так, как и положено отвечать маленьким девочкам: «На луну. В Страну сладостей. На Лондонский мост». Я жал на педаль и кивал, словно действительно мог тебя туда отвезти. Думаю, мы оба понимали, что никогда там не окажемся, но это было неважно: главное, что мы отправлялись на поиски этих мест. Тогда для детей еще не устанавливали специальные сиденья, тогда закон еще не обязывал пристегиваться ремнями, и ты доверяла свою безопасность мне. Пользуясь твоим доверием, я должен был отвезти тебя в прекрасные края.
Ты сидишь по ту сторону стеклянной перегородки и рыдаешь. Я беру трубку в надежде, что ты последуешь моему примеру.
— Делия, солнышко, — говорю я. — Пожалуйста, не плачь.
Ты утираешь слезы краем футболки.
— Почему ты не рассказал мне правду?
