Т. Паркер - Лето страха

Когда я обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело, ее голова резко кренилась вправо, лицо дергалось, правое плечо было приподнято и билось в конвульсиях, рука дергалась так, словно ее сотрясало высоковольтное напряжение. Глаза были широко раскрыты.

Этот приступ оказался самым сильным за все время ее болезни — сильнее даже того, первого, который произошел полтора года тому назад. Я подбежал, обхватил ее сотрясающееся тело, прижался лицом к ее сильно дергающейся щеке. Наверняка у нее возникло ощущение, что она — в моих руках — оказалась в плену чьей-то враждебной силы. Слова ее были медленны, едва выдавливались ею, за гранью понимания:

— Так ша-а-ак што с-с-сделать... э... о... тебе... бо-о-олш это не-е-е пов-в-втотс...

Я засек время по часам. Как всегда: одна минута и сорок пять секунд. Вы ни за что не поверили бы, какими долгими могут быть эти минута и сорок пять секунд.

Но вот Изабелла как бы слегка осела, откинулась в своем кресле — демоны покинули ее. Сердце билось учащенно. Она глубоко вздохнула и стала медленно выпускать воздух из легких.

— Я сорась сдеть то.

— Что ты собираешься сделать, Из?

— Операцию. Я собираюсь р-р-разрешить им сделать ее.

По пути домой ее речь стала намного чище. Она спросила меня, понял ли я, что она говорила во время приступа? Я покачал головой.

— А мне самой казалось все таким п-п-понятным. Я сказала, что мне очень жаль причинять тебе такое беспокойство. И что я не хотела, чтобы это случилось.

Я обнял ее, прижал к себе.

— Я знаю, маленькая. Знаю.

Глава 10

В тот же вечер, после того как Изабелла уснула, я прошел в свой кабинет и достал неоплаченные медицинские счета. Это была пачка толщиной в несколько дюймов, с множеством конвертов, окантованных красным, со штемпелями, выбитыми на счетах, — «ВНИМАНИЕ: ПРОСРОЧЕНО». Наша страховка покрывала все расходы, пока не начались радиоактивные процедуры, которые до сих пор не считались апробированным методом лечения. Я уже уплатил что-то около десяти тысяч, но это был предел, на который я оказался способен. Как ни пытался я делать вид, что не замечаю все возрастающего долга, я постоянно ощущал — на мне буквально висят восемьдесят тысяч, о которых настырно пытается сообщить мне страховой агент Тина Шарп, а я регулярно игнорирую ее звонки.

Внезапно меня охватила ярость к стопке счетов, находящихся в моих руках, я достал зажигалку, поднес к уголку одного из них и стал наблюдать за тем, как пламя взбирается по нему все выше и выше.

"Ну и что? — подумал я. — Даже если ты сожжешь их все, не перестанешь быть должником. Чего ты достигаешь тем, что твоя комната плавает в дыму? Вот уж это-то тебе будет труднее объяснить Иззи, чем свою ложь о том, что страховка покрывает ее лечение".

Я бросил пылающую бумажку на ковер, затоптал огонь, а оставшиеся счета швырнул в мусорную корзину.

Потом слушал радио. Полуночному Глазу были посвящены несколько сообщений, передавались они по двум из трех национальных каналов и трем местным.

Ошеломленных соседей Виннов замучили интервью и чуть не протыкали объективами, чтобы снять их крупным планом и точнее ухватить выражение тревоги и страха на их лицах.

Карен Шульц выступала по седьмому каналу и выглядела на удивление спокойной. Она сказала, что в настоящий момент они изучают возможность сходства между делами Виннов, Эллисонов и Фернандезов.

Но явное нежелание Карен прямо увязать все три случая было совершенно оставлено без внимания репортером, который упомянул всех преступников, начиная с Ричарда Рамиреза (Ночного Бродяги) до Ганнибала Лек-тера, выкопал из памяти все ужасы прошлого, которые казались лишь бледной тенью сегодняшних преступлений. Предположив, что все совершенные в последнее время убийства являются делом рук одного преступника, он спросил Карен, сколько времени понадобится полицейским, чтобы поймать его.

— Буквально в эту самую минуту мы работаем над изучением улик, — ответила она. — Расследование продвигается весьма успешно, и это все, что я могу сказать вам.

За этим сообщением последовала короткая информация из крытого тира, находящегося на пляже в Охотничьем павильоне. Его буквально осаждали посетители, особенно женщины, желающие получить навыки в стрельбе из крупнокалиберных револьверов. Инструктор продемонстрировал никелированную «пушку» 357-го калибра, зажатую в его мясистой руке, и сказал, что подобное оружие могло бы "остановить любого преступника — если, конечно, им правильно пользоваться". За один день его рейтинг возрос на шестьдесят пять процентов.

Я вышел на веранду, в темную духоту, и снова выпил. Попытался помолиться, но молитва превратилась в какую-то нудную тираду. Я почувствовал необходимость действовать — меня звал мир скоростей и движений! Пошел к поленнице, взял топор и принялся рубить дрова. Рубил их до тех пор, пока на руках не выступила кровь. Боковым зрением я видел через окно Грейс, наблюдавшую за мной. «Да, — подумал я, — в твоем отце действительно есть семя безумия». С силой вонзил я топор в последнее полено и поплелся по тропе, ведущей от стоянки машин до самого гребня холма. Бутылку, естественно, тоже не забыл прихватить. На полпути остановился, чтобы снова бросить вызов ополчившимся против меня силам.

Я едва держался на ногах. Стал спускаться по узкой тропе к индейским пещерам, возле которых мы с Изабеллой часто устраивали пикники, а иногда и спали — в жаркие ночи, подобные этой, сегодняшней.

Сложенные из песчаника стены освещены лунным светом, а зияющие входы в пещеры так и манят к себе, причем чертовски трудно устоять перед их приглашением.

Я прикончил бутылку, швырнул ее в пещеру и стал взбираться по тропе вверх, чтобы снова попасть на главную тропу. Когда я забрался на самую вершину, неожиданно для себя пустился бежать вниз сквозь невысокие пряные заросли шалфея, продираясь между их сухими ветвями, покуда не выбрался на главную дорогу. Я побежал еще быстрее, по направлению к городу. Все, что мог слышать, — это лишь свинцовый топот башмаков по пыльной дороге да резкий ритм моего дыхания.

Заболели ноги, поэтому я прибавил скорости. Легкие казались слишком маленькими, и потому я побежал еще быстрее. Где-то в стороне замаячили красные контуры зарослей шалфея и толокнянки. Это был тот же самый ужасный красный цвет, который двумя ночами ранее ослепил меня в спальне Эмбер, — подрагивающая, искрящаяся краснота. Весь ландшафт колыхался в красном мареве.

Я обогнул последнюю высоту, и подо мной раскинулся Тихий океан — мерцающие прерии воды и света. Я кинулся вниз, к городу. Бежал, поскальзывался, тормозил, пока не выскочил на первую мощеную улицу. Помчался теперь по ней, мимо высоких домов и безмятежных ароматных эвкалиптов, все ниже спускаясь к тихим улицам, вливающимся в Прибрежное шоссе, и наконец — по самому шоссе, даже в этот поздний час представляющему собой сплошную реку из проносящихся мимо постанывающих машин. Стук сердца ощущал даже в кончиках пальцев. На Прибрежном шоссе я повернул на север, споткнулся, распластался у пешеходного перехода, но заставил себя подняться и снова побежал.

Остановился у бара «Рона», чтобы промочить горло, но меня не впустили. У «Адольфо» — впустили, и я в один присест выдул две кружки пива. Еще одну — в «Спортивной таверне», другую — в «Салуне». Таким образом, в час ночи я оказался в центре города — взмокший, провонявший, изнемогший, пьяный и — без всяких надежд вернуться домой. Позвонил Изабелле, но к телефону подошла Грейс. Едва дыша, я сказал ей, что люблю Иззи и что все образуется.

— Передай ей это, — потребовал я.

Грейс спросила меня, где я нахожусь, и я сообщил ей свои приблизительные координаты.

Я стоял на пересечении Прибрежного шоссе и Лесного проспекта — на главном углу нашего маленького приморского поселка — и глазел на проносящиеся мимо машины. Перед перекрестком все они плавно сбрасывали газ, что в хмельных глазах действительно могло быть воспринято как желание вступить в переговоры. Шорох их шин, проскальзывающих буквально в нескольких футах от меня, казался чавканьем галош по залитой водой дороге. Я невольно подивился: неужели за время моего пребывания в телефонной будке прошел дождь?

Я поднял большой палец и наблюдал, как мимо проносились машины. При этом я стоял настолько близко к шоссе, что при желании мог даже встретиться взглядом с теми водителями, которые смотрели в мою сторону. Свет возвышающегося рядом со мной фонаря холодно и отчетливо освещал интерьеры машин, а пассажиры глазели на меня, как с театральной сцены. При этом в их глазах светились лишь самодовольный отказ, зарождающийся страх и страстное желание, чтобы я как можно скорее убрался из их поля зрения.

А я не убирался. Я стоял где стоял, тянул палец вверх, словно бросая вызов каждому, проносящемуся мимо и скрытому лобовым стеклом от меня.