Полина Голицына - Жена алхимиков, или Тайна «Русского Нострадамуса»

– А эта книга до нас дошла? – сказала София.

– Есть похожие книги, но вот имеется ли среди них та, о которой пишет Фламель – большой вопрос.

– Судя по всему, Фламель всё же смог прочесть эту книгу. Уж не супруга ли ему в этом помогла?

– В каком-то смысле так оно и есть. – ответил Василий.

Глава 17. Тысяча дукатов за вечную жизнь

Дневник. Подневная запись тех поступков и мыслей, о которых записывающий может вспомнить не краснея.

«Теперь, похоже, Сам хочет нам кое-что рассказать», – подумал Семён, читая очередной заголовок. «И где только Вениамин Петрович раздобыл эти бумаги? Хотя при его связях это и не удивительно. Меня вот только беспокоит то, что он говорил об измене Дмитрия Михайловича. Что, если он и вправду охотится за нашими секретами? Если он встрял в какое-то нехорошее дело, от последствий которого ему не уйти даже благодаря его положению, мне нужно быть очень осторожным». Семён, с одной стороны, еще не до конца верил в то, что всё, о чём он узнал – правда, но с другой, у него было достаточно поводов для того, чтобы воспринимать это серьезно.

Продолжая читать, он подумал, что Вениамин Петрович далеко не случайно дал ему эти бумаги, и о том, что кем бы и когда бы они ни были написаны, ему стоит с ними разобраться. Нельзя сказать, что читал он их очень внимательно. Он не знал тогда, что от этих записок из прошлого будет зависеть его жизнь.

Неблизок путь в Европу, куда зовут меня долг перед Россией и государь. И ведь надо же было такому случиться, задержался из-за сущей глупости. Хотя, конечно, не такая уж это и глупость, если из-за неё вполне можно калекой остаться, а то и погибнуть. Вот и рука до сих пор болит. Дело было так.

Не поладили мы с Фёдором Юрьевичем Ромодановским. Уж он-то, пока Пётр заграничным премудростям учится, первая величина. И давно я это вижу, не очень-то ему по нраву новое. Будь его воля, так оставалось бы всё как в старые времена. Ну, Петра-то он не переубедит, а вот на тех, кто, как он полагает, Петра к изменениям толкает, у него недовольство великое. Я так думаю, что меня он более других невзлюбил. Еще бы, государь меня слушает, доверяет. Хорошо бы было Фёдору-то Юрьевичу, если бы Пётр только с ним советовался, да не по его выходит. Вот он и бесится. Будь его воля, да будь я от Петра дальше, извели бы меня давно. Доносчиков-то хватает, лишнее слово, и прощай. А тут – видит око, да зуб неймёт.

Докладывают мне, что Фёдор Юрьевич у себя меня ждёт. Ну, от такой чести никуда не денешься. А он ведь порядки завёл, уважения к своей персоне требует, к нему и на двор в повозке не заедешь. Прибыл я к нему, а он уже хватил хмельного порядком. За стол меня приглашает. Не откажешься.

Думается мне, что он меня подпоить хотел, да и дождаться, чтобы я лишнего сболтнул. Хитрый он, Фёдор Юрьевич. А я-то пью, да за языком слежу. А Фёдор Юрьевич, меня напоить желаючи, сам набрался – дальше некуда. И ни с того ни с сего мне говорит: «Ты шпион турецкий, признавайся!». Я тут понимаю, что по такому обвинению, будь к тому малейшая зацепка, меня бы уже четвертовали, и хорошо бы сначала голову отрубили, а то с ног бы начали.

Нет ни доказательств, ни поводов меня в государственной измене обвинять. А Фёдору Юрьевичу, вижу, совсем невмочь злобу свою на меня удерживать. Я ему и отвечаю: «Я и не помышлял никогда о таком, Фёдор Юрьевич». А он: «Почему же доложили, что ты книги какие-то на турецком языке читаешь?». Тут надо сказать, что книг у меня и вправду вдоволь, да только на каком бы языке они ни были писаны, это измену никак подтвердить не может. А если ему и правда кто о турецких книгах говорил, так неграмотным доносчикам на каком языке книгу ни покажи, всё турецкий будет.

Я ему говорю: «Хочешь, пойдём ко мне, сам посмотришь те книги, что я читаю. Нету в них ничего, что государству во вред». А может ему и не доносил никто, сам придумал. Он тогда: «Так ты всё же читаешь книги эти, которые никто кроме тебя понять не может. Говори, замышляешь что?». Я тут понимаю, что добром дело не кончится, но всё свою линию гну: книги для науки, наука для государства. Был бы здесь Пётр, Фёдор Юрьевич бы и по пьяной лавочке не стал об измене толковать. А сейчас, когда он тут делами заправляет, его и понесло. «Ну, – говорит, – сейчас мы с тебя по-другому спросим». А кто не знает, как в Преображенском приказе спрашивают? Хорошо, если живым после таких вопросов выйдешь и ума не лишишься.

Кончилось приглашение Фёдора Юрьевича тем, что привели меня в подвал. Я ни в чём не виноват, не сопротивлялся. Да и надеялся, что он только припугнуть меня хочет. А на деле иначе оказалось. Приказал Фёдор Юрьевич меня привязать. Я и тут спокоен. Потом выгнал он всех, а в печи уже кочерга докрасна раскалилась. Снова он меня спрашивает: «Изменил ты стране?». А у меня один ответ.

Тогда он кочергу берет, сначала вроде как в глаз мне направил, да потом видно подумал, что если я ни в чём не сознаюсь, Петру такое обращение не понравится. Здесь я понял, что он не шутки шутить меня сюда притащил. А он берет, да и к руке моей ту кочергу приложил. Мясом горелым потянуло. Да только не в чем мне сознаваться. Фёдор Юрьевич, конечно, зверь. Но человек честный. Да и хмель, видать, выпарился малость, пока он у печи стоял. Когда понял, что зря меня сюда завёл, что не в чем мне сознаваться, перестал он меня допрашивать, сказал только: «Смотри у меня, если в чём тебя заподозрю, всего сожгу, а правду вызнаю». Тут же, правда, снова за стол позвал. Неохота ему с Петром через меня ссориться. Я-то еще с ним поговорил, а потом через те допросы с лихорадкой слёг.

Фёдор Юрьевич, да и другие приверженцы старины, главного не понимают: чтобы государство вперед двигалось, наука нужна. Если всё время назад оглядываться, то и со двора не выедешь. Хотелось бы мне жизнь наукам посвятить, да так уж судьба сложилась, что приходится мне всё больше военным делом заниматься. Хотя вот сейчас еду, не на войну же, а ради учебы.

Я уже почти до Англии добрался, в Амстердаме. Ну, здесь чего только нету. Особо мне чудным показалось собрание Фредерика Рюйша. Тот секрет открыл, как тела нетленными хранить. Иные в спирту, а иные и без спиртов. И как живые, только не дышат и не двигаются. Я, на эти тела глядя, и задумался.

Если наука дошла до того, чтобы мёртвое тело многие года хранить, то дойдёт и к тому, чтобы живого человека от смерти избавить. Хотел я у этого Рюйша вызнать, как он добился такого, да он свои секреты хранит. Хотя, думаю, Петру это тоже показалось удивительным, он тут же проезжал, не мог не видеть. А раз так, тайну эту мы узнаем, а от неё, думается мне, недалеко до того, чтобы жизнь продлить. Кто-то может сказать, что бесовщина всё это, да только неправ будет. Это всё наука.

Ходил я по Амстердаму, интересовался всем и встретился мне человек один. Кажется, француз он. Ну, во всяком случае, говорили мы с ним в основном по-французски. Он мне показался не очень надёжным, хотя то, о чём он говорил мне, меня взволновало.

Не могу сказать, что об этом впервые слышу, но у него был такой вид, будто он об этом не только слышал, но и на своём опыте опробовал. Назвался этот человек Николасом, больше ничего о себе не сказал. Он, видно, узнал, что с меня можно немало получить за науку. Думаю, ему шепнул кто, что я по указанию русского государя на учёбу еду.

Начал он издалека. Стал спрашивать, слышал ли я о том, что можно благородный металл из обычного сделать. Кто же об этом не слышал. Я так ему и ответил. Потом спрашивает: «Знаешь ли ты кого, кто подобное совершил?».

Ему я, конечно, не сказал, да и вообще об этом лучше молчать, но алхимией я интересовался. Попала мне как-то книга, старая, лет двести ей, на латыни писаная. И в этой книге о камне философов речь идёт. Латынь-то я разбираю, да только уж больно книга эта мудрёная. Слова знакомы, прочесть можно, да только что и как делать, точно не понять. А без точного рецепта и чернил не добыть, не то что философского эликсира. Ну, понял я или нет, попробовал, да только всё без толку. А тут этот Николас о том же толкует.

Поговорили мы с нём о том о сём, не сразу, но дал он понять, что он в алхимии понимает. Я так думаю, завлекал он меня. А потом и говорит: «Хочешь секрет камня тебе уступлю?». Кто же не хочет! А он мне: «Тысяча дукатов». Ну, думаю, если он и мошенник, то уж цену себе знает. Да за такие деньги можно весь Амстердам купить.

Я ему отвечаю: «Что же ты, если тебе этот секрет известен, сам золота не наделаешь?». Он опечалился, помолчал, потом говорит: «Я недостоин более этим секретом пользоваться. Много лет мне понадобилось для того, чтобы его открыть и поначалу он мне служил, а после…». Не договорил он – что после было. Потом добавил: «А такую цену прошу – чтобы тот, кто секрет получит, ценил бы его и не разбрасывался им.».