Джон Гришем - Адвокат
– А если я не захочу?
– В таком случае мы ограничимся двадцатью тысячами в год, потом пятнадцатью, а когда тоненький ручеек из фонда иссякнет, вслед за своими клиентами отправимся на улицу. Бездомные юристы.
– Иными словами, в моих руках будущее адвокатской конторы на Четырнадцатой улице?
– Так мы решили. Мы берем тебя сразу в качестве полноправного компаньона. Пусть “Дрейк энд Суини” попробует нас переплюнуть.
– Весьма польщен.
А сверх того смущен. Передо мной открывалось будущее, на которое я пока не отваживался.
Принесли суп из черной фасоли, и мы заказали по новой кружке пива.
– Как к тебе пришел Абрахам?
– Еврейский мальчик из Бруклина. Приехал в Вашингтон, чтобы устроиться в штат сенатора Мойнихена <Дэниэл Патрик Мойнихен – государственный и политический деятель, дипломат, ученый-социолог, сенатор-демократ от штата Нью-Йорк> . Провел несколько лет на Капитолийском холме и оказался на улице. Исключительно одаренный юрист. Вместе с бессребрениками из крупных фирм большую часть времени тратит на координацию действий по судебным искам. Сейчас он судится с Бюро переписи населения, хочет заставить их подсчитать общее количество бездомных в стране. А еще Абрахам подал иск в окружную комиссию по среднему образованию, надеясь выбить субсидии для бездомных ребят. Его чисто человеческие качества оставляют желать лучшего, но в подковерной борьбе ему нет равных.
– А София?
– Профессиональный социальный работник. Честолюбие погнало ее в заочную юридическую школу, куда она ходит уже одиннадцать лет. Рассуждает и действует как заправский юрист, особенно когда имеет дело с чиновниками.
Ты еще услышишь, как она раз десять на дню представляется по телефону: “София Мендоса, адвокат”.
– Она выполняет и обязанности секретарши?
– О нет. Секретаршам у нас делать нечего. Печатаем сами, бумажки подшиваем сами, кофе варим тоже сами. – Слегка подавшись вперед, Мордехай понизил голос: – Мы давно работаем вместе, Майкл, и каждый обжил маленькую нишу. Честно говоря, нам нужна струя свежего воздуха, нужно новое лицо, новые идеи.
– Уж больно заманчив предложенный оклад, – сказал я с жалкими потугами на юмор.
Мордехай улыбнулся:
– Ты идешь к нам не ради денег. Ты идешь к нам по зову души.
Почти всю ночь душа моя не давала мне покоя. Достаточно ли у меня мужества, чтобы уйти из фирмы? Насколько я искренен в намерении всерьез заняться работой, за которую так мало платят? Ведь мне предстоит распрощаться воистину с миллионами.
Все, о чем я мечтал, лопнет, как мыльный пузырь.
Однако вовремя.
Руины семейной жизни окропят брызги лопнувшей карьеры.
Глава 12
Во вторник я сказался больным.
– Грипп, наверное, – сообщил по телефону Полли, потребовавшей, как ее учили, подробностей.
Жар, горло обложено, голова болит? Да, все сразу. Или на выбор – как вам угодно. Если сотрудник фирмы решил не явиться на работу, он должен лежать пластом.
Полли сказала, что заполнит соответствующий бланк и передаст Рудольфу. Да пусть! Зная, что Рудольф непременно захочет позвонить, я вышел ранним утром из квартиры. Лучше бродить по улицам, чем объясняться с ним. Снег быстро таял, на сегодня обещали около десяти тепла. Прогулка по набережной Потомака заняла примерно час. Поглощая порцию за порцией мороженое, купленное у торгующих тут и там лоточников, я наблюдал за байдарками, в которых спортсмены энергичными гребками пытались согреться.
В десять утра я отправился на похороны.
Тротуар перед церковью перегораживали барьеры, возле них толпились полицейские, мотоциклы которых стояли на проезжей части. Подальше виднелись фургоны телевизионщиков.
Толпа у входа внимала кричавшему в микрофон мужчине. Кое-где – к радости сновавших с видео – и фотокамерами репортеров – люди держали над головами наспех сделанные транспаранты. Оставив машину на боковой улочке в трех кварталах от церкви, я торопливо прошагал к храму, но не к главному входу, куда было не пробиться, а к маленькой задней двери, охраняемой темнокожим привратником.
Осведомившись, не репортер ли я, он посторонился. По скрипучим ступеням я поднялся на балкон. На полу ковер пурпурных оттенков, кресла из темного дерева, витражи в окнах чисто вымыты – отчасти я понимал нежелание преподобного отца иметь дело с бродягами.
Я выбрал место на балконе, прямо над алтарем. С улицы донеслось пение хора, расположившегося на лестнице главного входа. По безлюдному залу поплыла музыка.
Но вот хор умолк, двери распахнулись, и в храм повалил народ. Балкон задрожал от топота множества ног. В задней части алтаря разместился хор. Его преподобие взял на себя роль регулировщика: репортеры – направо, малыши – вперед, активисты с подопечными бродягами – в центр. Я увидел Мордехая в сопровождении двух незнакомых мне мужчин. Четверо вооруженных охранников через небольшую боковую дверь ввели узников: мать Лонти и двух ее братьев в синих тюремных робах, наручниках, с цепями на ногах.
Их поставили во втором ряду, позади бабки и еще каких-то родственников.
Постепенно зал притих. От сводов вниз хлынули низкие и печальные звуки органа. У меня за спиной раздался шум, на мгновение головы повернулись в мою сторону. На алтарь взошел священник и движением рук предложил всем подняться.
Служители в белых перчатках вкатили и установили перед алтарем гробы – материнский посередине. Я увидел маленький, чуть более полуметра, гробик младенца. Домовины Онтарио, Алонсо и Данте были среднего размера. У меня защемило в груди. В зале кто-то заплакал. Запел хор.
Служители принялись укладывать венки вокруг гробов; вдруг с ужасом подумал, что гробы собираются открыть.
Раньше мне не приходилось бывать на негритянских похоронах, я не представлял их ритуал. На экране телевизора гроб иногда открывали, и родственники в последний раз целовали усопшего. Стервятники с камерами так и сторожили этот момент.
Священник решительно покачал головой: нет.
Вокруг гробов образовалась толпа, люди рыдали, заламывая руки и временами заглушая хор. Соседи безуспешно пытались успокоить пронзительно вопящую бабку.
Я с трудом верил собственным глазам. Где были эти люди два месяца назад? При жизни Лонти и ее детям не досталось и капельки той любви, которую толпа с таким рвением источала сейчас.
Устремились к алтарю и гиены с лампами-вспышками.
Похороны превратились в чудовищный спектакль.
Наконец священнику удалось навести порядок. Под протяжный и жалобный голос органа прошла последняя молитва. Народ двинулся мимо гробов.
Служба длилась полтора часа. Две тысячи долларов принесли неплохой результат. Я мог им гордиться.
Из церкви темнокожая масса, запрудив проезжую часть, потекла в сторону Капитолия. Началась демонстрация. В самой гуще шагал Мордехай. “Сколько подобных шествий уже было!” – подумал я, когда толпа повернула за угол. “И все-таки их должно быть больше”, – наверняка ответил бы Грин.
* * *
Став компаньоном “Дрейк энд Суини” в тридцать лет, Рудольф Майерс по-прежнему удерживал этот рекорд. Если дела будут развиваться в соответствии с его планами, то в один прекрасный день он станет старейшим среди действующих компаньонов. Призванием и смыслом жизни Рудольфа являлось служение Праву, это могла подтвердить каждая из трех его бывших жен. Иные дела у него выходили из рук вон плохо; работе в фирме он отдавался без остатка.
* * *
Рудольф ждал меня в шесть вечера. Полли, как и другие секретарши и большая часть помощников, отправилась домой. К половине шестого суета в коридорах пошла на убыль.
Закрыв за собой дверь, я сел у стола Рудольфа.
– А мне казалось, ты болен.
– Я ухожу, Рудольф. – Слова прозвучали беспечно, но на душе у меня кошки скребли.
Он отодвинул от себя толстенную конторскую книгу, аккуратно вставил в колпачок дорогую ручку.
– Слушаю тебя.
– Я ухожу из фирмы. Мне предложили работу в адвокатской конторе для бедных.
– Не валяй дурака, Майк.
– Я не валяю дурака. Я принял решение. Мне хочется уйти отсюда, не создавая по возможности ни для кого проблем.
– Через три года ты станешь компаньоном.
– Я нашел кое-что получше.
В растерянности Рудольф выкатил глаза:
– Брось, Майк. Нельзя же терять голову из-за одного неприятного случая.
– Я в своем уме, Рудольф. Просто ухожу в другую сферу.
– Единственный из девяти!
– Тем лучше для них. Я буду рад, если они почувствуют себя счастливыми. Впрочем, судейские крысы – народец странный.
– Куда ты уходишь?
– В адвокатскую контору неподалеку от Логан-сёркл.
Она занимается правами бездомных.
– Правами бездомных?
– Да.
– Сколько тебе дали?
– О, целое состояние! Хочешь внести пожертвование?
– Ты рехнулся!
– Нет, всего лишь переживаю маленький кризис, Рудольф. Тридцать два года – слишком юный возраст, чтобы действительно сойти с ума. Я же рассчитываю обрести покой в самом ближайшем будущем.
