Проводник - Алексей Евгеньевич Михайлов
Шура села рядом, также молча закурила, а когда чайник закипел, молча встала, заварила чай с мятой и налила мне чашку. Так мы сидели, курили, пили чай и молчали. Слушали музыку. Наверное, с полчаса. Так можно только с родственной душой молчать. Атмосфера не нарушилась даже, когда сторона у пластинки кончилась. Наоборот, стало все как-то еще более реально. Более осязаемо. За окном темно, с открытой форточки затягивает теплый июньский воздух с запахом только что прошедшего дождика, а с лампы растекается уютный желтый свет.
Тетя Шура пластинку перевернула и еще чая подлила. А потом спрашивает ни с того, ни с сего:
— Что, Илюшка, боишься?
— Боюсь, — отвечаю, а у самого руки затряслись.
— Не бойся, — говорит, — Господь не пошлет человеку сверх того, что он вытерпеть сможет. Ничего с тобой не случится…
Мне эти слова глубоко в душу запали. Я много раз их потом вспоминал. У меня ведь ни ранения, ни царапины за всю службу. Только мозоли и синяки. От упражнений и дедушек наших. Да и то, сам виноват.
И Том Вейтс глубоко в сердце засел. Когда пластинка до «Меч-рыбы» дошла, я вообще успокоился. Мы чай допили, и я спокойно спать пошел. И спал как убитый оставшиеся несколько часов. С утра встал бодрячком. Настроение — боевое. Простились мы с тетей Шурой, и больше я ее не видел. Даже после демобилизации. Как-то не сложилось.
А пластинку эту я где-то через год снова встретил. Точнее не пластинку, а компакт диск. Мы тогда только в Ханкалу прилетели. Дождь был, темно. Нас сначала в какой-то ангар загнали пустой. Смотрю, а там на столе письменном коробка от диска лежит. Сразу узнал, метров за пять. Я даже глазам не поверил. Тот самый альбом. Я ее открываю, а в ней — новенький диск. Ну я его и включил тут же. Хорошо, там бумбокс стоял, и хозяина всего этого добра не было поблизости.
Это был как луч света. Сразу на душе как-то легче стало. Мы ведь на войну приехали…
Наши, как музыку услышали эту, так офигели все до одного. Там альбом начинался с подземного мира. Еще бы, я бы при других обстоятельствах тоже стреманулся. Но никто ничего против не сказал. Даже повеселели все. Это же по-любому лучше, чем в тишине всякую дрянь в башке гонять. Тогда-то меня неформалом и прозвали. Так и осталось погоняло это среди армейских корешей до сих пор. А на диске мы даже первую песню не дослушали. Построили нас, и в расположение. Ну я тогда этот диск и тиснул. Нехорошо, конечно, но по-другому не мог. Понял, что это не простое совпадение. Да и кто тут его слушать будет, мажор какой-нибудь штабной? Обойдется, пусть Любэ слушает!
В общем, протаскал я этот диск с собой почти полгода, а послушать так и не довелось. Негде было, да и некогда. Только уже, когда в часть вернулся, перед дембелем. Тогда и заслушал до дыр. Там и оставил для черпаков на память. Может и им он чем-нибудь поможет.
Умерла тетя Шура. Я тогда на рыбалке был с парнями, а, когда вернулся, её уже схоронили. Но самое удивительное было, что она завещание оставила на мое имя. Квартиру мне свою завещала во Владимире. Это-то и было самым неожиданным. Ну, не считая ее кончины, конечно.
Вообще-то, кроме нас у нее родственников и не было. И этот поступок её был вполне предсказуемым. Но непонятно было то, почему она квартиру мне одному завещала. Ни отцу, ни брату, ни сестре, а только мне. В единоличное владение. Но при этом с обременением — с запретом продавать квартиру в течение года. Так я и стал обладателем однокомнатной квартиры в самом центре столицы Владимиро-Суздальской Руси.
Это-то и сбило с толку. С одной стороны, вроде как горе — умерла тетка. Точнее она отцу теткой приходилось. Но мы все её тетей называли. Да и какое это имеет значение, когда умер родной человек? А с другой стороны, — счастье, прекрасная возможность свалить из этой дыры и попытаться, в конце концов, наладить свою жизнь.
По правде сказать, я был сыт Судогдой по горло. Не потому, что плохой город, а потому, что я не мог найти в нем себе место. Судогда изменила мне с другими. Более удачливыми парнями. Мне оставалось только смотреть, как они катаются на тачках и пьют джин в кабаках.
Я ведь после армейки никуда и устроиться толком не мог, кроме как в ментовку. Андрюха, свояк, ну то есть муж сестры, приглашал в патрульную службу. Он сам тогда гаишником служил. Я даже документы стал собирать, но потом меня брательник двоюродный, Витя, отговорил. Сказал, что западло это, своих друзей в КПЗ сажать. Я прикинул. Ну да, думаю, нехорошо это будет. Мы ведь в неблагополучном районе жили. Я тут всех пацанов знаю, со всеми в нормальных отношениях. Все бедовые. Любят побухать и подраться. Ну а кто не любит? А друганы мои самые близкие — Ванька Шилин и Макс Монахов, так вообще с судимостями уже. Когда я в армейке был, они в путяге учились. Ну и встряли в какую-то историю. Кому-то наваляли. Что-то подрезали. И вот, пожалуйста, — условка. Я, если бы в армию не пошел, тоже, наверное, с судимостью, как и они, был. Но все сложилось по-другому.
В общем, после армейки, не сразу, конечно, устроился с друзьями в охрану. На предприятие одно. Проработал там года два, а потом нас выгнали всей сменой. Отмечали 23 февраля, перебрали. Пробовал устроиться к отцу. На стройку. Ну так, подай-принеси, разгрузи. Но понял, что не мое это… Скучно. Серьезную работу не доверяли. У них в бригаде свои мастера уже были. В общем, бросил я это дело где-то через полгода. Поступить куда-нибудь учиться, желания вообще не было. С самого начала. Поздно. Уже все забыл после школы-то. Да и на шее у родителей висеть не было особого желания. Хотя, в общем-то, всё к этому и клонилось. Короче, никаких перспектив. В последнее время даже подбухивать начал. От безнадеги. А тут — на тебе. Такой подарок!
Ну мать сразу развела разговор, мол, тетка не в уме была, надо квартиру между нами (имеется
