Джеффри Линдсей - Двойник Декстера

Итак, Валентайн ошибется дважды. Незнакомец дейст­вительно знает его машину и караулит хозяина, свернув­шись на полу в темноте под задним сиденьем старого «шевроле». Кто-то ждет, когда Валентайн закончит выти­рать лицо и с легкой торжествующей улыбкой наконец-то — наконец-то! — сунет ключ в замок зажигания и заве­дет мотор.

Когда мотор включается, наступает нужный момент — накоНец-то! — и Нечто, восстав из мрака, в мгновение ока набрасывает петлю из капроновой лески, способной удер­жать груз в пятьдесят фунтов, на пухлую шею Валентайна и туго ее затягивает, прежде чем тот успевает сказать что-нибудь помимо «Гхрр!..». Валентайн начинает нелепо, слабо и жалко размахивать руками, и тогда Незнакомец чувствует холодное презрение и власть, которые текут по леске, вливаясь в удерживающие ее пальцы. Улыбка сбе­гает с лица Валентайна и оживает на нашем. Мы так близ­ко, что чуем его страх, слышим перепуганный стук сердца, ощущаем, как он задыхается... и это хорошо.

—Теперь ты принадлежишь нам, — говорим мы, и наш Командный Голос поражает клоуна, как удар молнии, ко­торая сверкает снаружи, подчеркивая темноту. — Ты сде­лаешь то, что мы прикажем, и только так, как мы потре­буем.

Валентайн думает, будто имеет право высказаться. Он издает слабый всхлипывающий звук, но мы туго натягива­ем петлю, очень туго, всего на мгновение, чтобы он понял: его дыхание — в нашей власти. Лицо Валентайна синеет, глаза вылезают из орбит, он хватается руками за шею, паль­цы несколько секунд беспомощно царапают петлю, а потом все вокруг него темнеет, руки падают на колени, он валит­ся вперед и начинает терять сознание, поэтому мы отпус­каем леску. Для него еще рано, слишком рано.

Плечи Валентайна вздрагивают, он издает звук, похо­жий на скрежет ржавого замка, и втягивает воздух, сокра­щая то количество вдохов, которое у него еще осталось. Еще не зная, что их число невелико, он поспешно вдыха­ет снова, уже свободнее, а потом выпрямляется и тратит драгоценный воздух, хрипло проговорив:

—  Какого хрена?..

Из его носа капает отвратительная слизь, голос звучит сипло, странно и очень неприятно, поэтому мы снова на­тягиваем петлю, на сей раз не сильно, но достаточно, что­бы Валентайн понял: теперь он принадлежит нам. Он послушно разевает рот, хватается за горло и наконец за­молкает.

—  Ни слова, — говорим мы. — Езжай.

Он поднимает голову, смотрит в зеркальце заднего ви­да и впервые ловит наш взгляд—только взгляд, холодный и темный, в узких прорезях блестящего шелкового капю­шона, который закрывает лицо. Валентайн будто бы со­бирается что-то сказать, но мы слегка подергиваем петлю, просто чтобы напомнить, и он быстро передумывает, от­водит глаза от зеркальца, включает передачу и трогается с места.

Мы осторожно направляем его на юг, то и дело поощ­ряя легкими подергиваниями удавки, желая укрепить в мозгу Валентайна одну-единственную мысль — даже ды­хание не дается даром, и он будет дышать, только когда мы позволим. Большую часть пути Валентайн ведет себя хорошо. Лишь один раз на светофоре он снова смотрит на нас, откашливается и спрашивает:

— Что вы... куда мы едем?

Тогда мы с силой тянем поводок, и мир вокруг Вален­тайна меркнет.

—  Туда, куда тебе велят, — говорим мы. — Рули и не болтай — возможно, протянешь чуть дольше.

Этого достаточно, чтобы он покорился; Валентайн еще не знает, но скоро, совсем скоро он сам не захочет жить дольше, поскольку ему предстоит убедиться, что это очень больно.

Мы осторожно направляем его по переулкам в район, застроенный домами поновее. Почти все они закрыты за долги. Заранее выбрав и подготовив один из них, мы везем Валентайна туда по тихой улочке мимо сломанного свето­фора под старомодный навес, примыкающий к дому, за­ставляем припарковаться у дальней стены, чтобы машину не увидели с дороги, и выключить мотор.

Долгое время мы ничего не делаем, только держим удавку и слушаем ночь. Но мы отмахиваемся от нараста­ющего журчания лунной музыки и мягкого, неодолимого шелеста внутренних крыльев, которые до боли жаждут распахнуться и взмыть в небо. Нам нужно соблюдать ос­торожность. Мы отслеживаем каждый звук, способный ворваться незваным в эту ночь. Мы слушаем — и до нас доносятся шум дождя и ветра, плеск воды по крыше наве­са, шелест деревьев, которые раскачивает летняя гроза. И больше ничего.

Мы внимательно смотрим: в доме справа, единствен­ном, из которого видно навес, темно. Он пуст, как и тот дом, рядом с которым мы остановились, и мы заранее удостоверились — здесь никого нет. Мы тихо выглядыва­ем на улицу, навострив уши и осторожно пробуя на вкус теплый сырой ветер. Мы ищем в нем следы присутствия иных существ, способных видеть и слышать... Никого. Мы делаем глубокий, чудесный вдох, втягивая в легкие воздух, наполненный вкусом и запахом удивительной ночи и тех прекрасных и страшных дел, которыми мы вскоре займем­ся все вместе, только мы — и клоун Пуффалумп.

Валентайн откашливается, пытаясь сделать это тихо и незаметно, в надежде избавиться от острой боли, которую причиняет удавка, и каким-то образом осмыслить ту не­возможную ситуацию, в которую он, такой уникальный и удивительный, влип. Звук его кашля отдается в наших ушах, как кошмарный лязг тысяч зубов, и мы снова рывком затягиваем петлю — так сильно, чтобы ободрать кожу и отбить у Валентайна охоту издавать какие-либо звуки. Он откидывается на спинку кресла, а потом молча валится вперед, вытаращив глаза. Мы торопливо выходим из ма­шины, открываем дверцу со стороны водителя и вытаски­ваем Валентайна, который падает на колени на бетонное покрытие под темным навесом.

—Живей, — приказываем мы и слегка ослабляем удав­ку. Он смотрит на нас, и, судя по выражению лица, от него совершенно ускользает сам смысл слова «живей». Заметив, как в его глазах растет новое чудесное осознание, мы затягиваем петлю, чтобы окончательно утвердить Ва­лентайна в этой мысли. Тогда он неловко поднимается с колен и шагает впереди нас во мрак пустого дома, через заднюю дверь со спущенными жалюзи. Здесь его новое жилище — последнее, где он будет жить.

Мы ведем Валентайна на кухню и позволяем побыть несколько секунд в тишине. Мы стоим у него за спиной, вплотную, удерживая петлю сильной рукой. Он стискива­ет кулаки, шевелит пальцами и снова откашливается.

—  Пожалуйста... — шепчет он сиплым голосом, кото­рый умер первым.

—Да, — говорим мы, и волны нашего спокойного тер­пения накатываются на берег безумной радости. Вероятно, Валентайну кажется, что он слышит надежду в этом мир­ном предвкушении. Он слегка качает головой, словно ему под силу противостоять волне и вернуться.

—  За что? — хрипло спрашивает он. — Я... я... почему?

Мы туго стягиваем петлю и следим, как его дыхание останавливается, а лицо темнеет. Валентайн снова валит­ся на колени, но мы отпускаем удавку, прежде чем он ус­певает потерять сознание. Совсем чуть-чуть, только чтобы в его легкие через израненную глотку проникло немного воздуха и он ожил. Тогда мы скажем ему все, откроем ра­достную правду.

—   Потому что! — говорим мы, опять туго затягивая петлю — еще туже, очень туго, — и с радостью видим, как он погружается в бездыханный сон и падает лиловым ли­цом в пол, описав в воздухе дугу.

Теперь мы работаем быстро. Нужно приготовиться, прежде чем Валентайн проснется и испортит нам веселье. Мы забираем из машины небольшую сумку с нашими штучками и инструментами, папку, которую он бросил на сиденье, и быстро возвращаемся на кухню. Скоро Вален­тайн уже примотан скотчем к кухонному столу, одежда на нем разрезана, рот накрепко заклеен, а вокруг разложены красивые фотографии, найденные в палке. Очарователь­ные фото маленьких мальчиков. Одни смеются, глядя на клоуна, другие просто держат мяч или качаются на качелях. Три снимка поставлены именно с таким расчетом, чтобы Валентайн обязательно их увидел. Три простых фотогра­фии, вырезанные из газетных статей про трех маленьких мальчиков, найденных мертвыми в канале.

Когда подготовка закончена и все расставлено по мес­там, у Валентайна начинают дрожать веки. Несколько се­кунд он лежит спокойно, чувствуя, как теплый воздух ка­сается его обнаженного тела, которое удерживает в непо­движности тугой крепкий скотч. Возможно, он гадает, что случилось. Потом, видимо, он вспоминает, резко откры­вает глаза и пытается совершить невозможное—разорвать скотч, сделать глубокий вдох, закричать наглухо заклеен­ным ртом, чтобы услышал хоть кто-нибудь в стремительно сужающемся мире. Впрочем, ничего не происходит и боль­ше никогда не случится, только не для него. Для Валентай­на осталось лишь одно. Нечто маленькое, несущественное, бессмысленное, но чудесное и совершенно необходимое, и сейчас это будет сделано, именно сейчас, несмотря на тщетные неуклюжие попытки сопротивления.

—  Расслабься, — говорим мы и касаемся рукой в пер­чатке его обнаженной, тяжело вздымающейся груди. — Скоро все закончится.