Джеффри Форд - Год призраков
— Я как раз об этом и подумала.
Так оно и было на самом деле, потому что раз в неделю, достигнув необходимого уровня интоксикации, она непременно об этом думала. Это зашло уже настолько далеко, что когда Джиму было что-то от меня нужно, а я спрашивал, что мне за это отломится, он отвечал: «Не волнуйся — я возьму тебя на Бермуды».
Она рассказывала нам о кристально чистой воде, такой прозрачной, что на сто ярдов видно, о том, как в этой глубине машут крыльями стаи скатов. Рассказывала о белоснежных песчаных пляжах, о пальмах, которые покачивают листьями на ветерке, напоенном ароматами цветов. Мы будем нежиться в гамаках на берегу. Будем есть ананасы, разрубая их ударами мачете. Будем купаться в лагунах. И волны будут выносить на берег раковины наутилусов, морских ежей, акульи зубы, а вместе с ними — серебряные пиастры с испанских галеонов, потерпевших крушение много веков назад.
В тот вечер она, как и всегда, поведала нам обо всем этом, причем в таких подробностях, что даже Джим слушал с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом.
— А клоуны будут? — спросила Мэри голосом Микки.
— Конечно.
— А сколько?
— Восемь.
Мэри одобрительно кивнула и снова превратилась в Микки.
Когда мы вернулись с Бермуд, пришло время мыть посуду. Остатки варева в кастрюле мама вывалила в тарелку со спагетти — для отца, когда он вернется домой с работы. Она завернула тарелку в вощеную бумагу и поставила в самую середину духовки, включив ее на минимум, чтобы не остыло. А то, что осталось, пошло нашему псу Джорджу. Мама мыла посуду, не выпуская изо рта сигарету и постоянно прикладываясь к стакану с вином. Джим вытирал вымытое, я убирал посуду на место, а Мэри пересчитывала все это сто двадцать раз.
За пять лет до этого гараж нашего дома был переоборудован в квартиру, где поселились Бабуля и Дед. Их жилище отделялось дверью. Мы постучали, и Бабуля пригласила нас войти.
Дед достал свою мандолину и исполнил несколько песен: «Яблоневый цвет», «Покажи мне путь домой», «Доброй ночи, Айрин».[2] Пока он пел, Бабуля шинковала капусту на деревянной доске, а мать покачивалась в кресле-качалке, прихлебывала вино и подпевала. Бренчание двухструнного инструмента, сопровождавшее голос мамы, казалось мне прекрасным.
За столиком на кухонной площади сидела Мэри со станочком «Ларедо»[3] и вертела сигареты. Родители не покупали сигареты в пачках — у них была эта машинка, куда загружалась специальная бумага и горсть табака. Настроил машинку, повернул туда-сюда рычажок — и сигарета готова. На самом деле эта операция была не такая уж и простая. Нужно было точно подобрать количество табака, чтобы сигарета получилась плотной и не рассыпалась.
Когда родители только купили эту машинку, Мэри сидела и смотрела, как они с ней управляются. Она мгновенно превратилась в крупного специалиста по отмериванию дозы табака, распределению его на хрустящей белой бумаге, повороту рычажка. Скоро она стала главным сигаретокрутчиком. Стоило ей начать, как она превращалась в настоящую табачную фабрику. Дед называл ее Р. Дж. Рейнольдс.[4] Но сам он этих сигарет не курил. Он курил «Лаки страйк» и пил виски «Олд грэнд-дэд»,[5] что ему вполне подходило.
Мы с Джимом смотрели телевизор с выключенным звуком. На экране в черно-белом цвете гримасничал, вертелся, падал на задницу Дик Ван Дайк,[6] к кривлянию которого отлично шли мелодии «Лачужного городка» и «Я тебя еще увижу». Даже если бы Дед не играл, а мама не пела, звук мы все равно не смогли бы включить: Дед до смерти ненавидел Дика Ван Дайка.
Год призраков
В моей комнате было темно, и, хотя погода весь день стояла теплая, прохладный ветерок, какой бывает в конце лета, задувал в комнату через сетку на открытом окне. Проникал внутрь и лунный свет, высвечивая кусок голого крашеного пола. Снаружи до меня доносилось стрекотание фильтра в маленьком бассейне у наших соседей Фарли, и к этому добавлялось царапанье когтей Джорджа по линолеуму, устилавшему кухонный пол внизу.
Джим спал в своей комнате по другую сторону коридора. Внизу под нами спала Мэри, наверняка нашептывая в подушку таблицу умножения. Дальше, в соседней с Мэри комнате, лежала мама: лампочка для чтения наверняка включена, рот открыт, глаза закрыты, толстенный красный том рассказов о Шерлоке Холмсе с профилем детектива на корешке раскрыт и покоится на груди. Что касается Бабули и Деда, я мог представить себе только темную комнату и крохотную блестящую бутылочку с лурдской водой в виде Девы Марии, стоявшую на туалетном столике.
Я думал о книге, которую читал, перед тем как выключить свет, — об очередном выпуске похождений Перно Шелла. Там рассказывалось о наводнении вроде Всемирного потопа и о том, как старый деревянный дом, где жил Шелл, сорвался с фундамента и Шелл вместе с другими обитателями дома пустился в полное приключений плавание по громадному всемирному океану.
В книгах о Шелле была некая загадка: они выпускались под разными фамилиями, порой даже разными издательствами, но достаточно было прочесть две-три страницы, чтобы понять: все они написаны одним человеком. Их трудно было находить на полках, потому что книги расставлялись по фамилии автора. Я никогда не узнал бы о них, если бы не Мэри.
Время от времени я читал ей вслух отрывки из того чтива, что было у меня на руках. Мы сидели в уголке у забора на заднем дворе в подобии шалаша, образованного кустами форзиции. Как-то раз, сидя среди этих желтых цветов, я прочел ей отрывок из только что взятой книги про Шелла «Звезды в небесах»: автором значилась некая Мэри Холден. Кончив читать, я передал книгу сестре, чтобы та могла посмотреть на картинки. Она полистала книгу, поднесла ее к лицу, принюхалась и сказала:
— Трубочный дым.
В те времена наш отец изредка покуривал трубочку, так что запах нам был знаком. Я взял у Мэри книгу и тоже понюхал. Она была права. Только табак был не тот, что курил отец. Запах был гуще и старше — пахло отчасти лошадью, отчасти отсыревшим шерстяным одеялом.
Когда я ходил в городскую библиотеку, Мэри часто сопровождала меня. За всю дорогу она обычно не произносила ни слова, но несколько недель спустя после того, как я вернул «Звезды в небесах», она подошла ко мне. Я в это время копался на четырех больших стеллажах где-то между детским и взрослым отделами. Мэри дернула меня за рубашку, а когда я повернулся, протянула мне книгу — «Громадный вигвам» Дункана Мейна.
— Трубочный дым, — сказала она.
Открыв книгу на первой странице, я прочел: «Перно Шелл боялся высоты и никак не мог понять, почему он согласился лететь в дирижабле, который теперь парил над его головой». Еще один роман о Перно Шелле, написанный совсем другим автором. Я поднес книгу к носу, принюхался и кивнул.
Тем вечером я хотел, чтобы Перно Шелл оставался в моем воображении, пока сон не сморит меня, но мысли о нем вскоре истончились, и сквозь них пробилось главное наваждение моих бессонных ночей, проведенных во мраке и одиночестве: смерть. В конце весны машина на Монтаукском шоссе сбила Тедди Дандена — мальчишку из нашего квартала, на два года младше меня и на два старше Мэри. Водитель был пьян, и машину вынесло на тротуар. Брат Тедди рассказывал, что тот пролетел по воздуху футов тридцать. Я всегда пытался представить это себе — две высоты баскетбольного кольца. Нам пришлось пойти на похороны. Священник сказал, что Тедди пребывает в мире, но в это трудно было поверить. Тот лежат в гробу, и кожа у него была желтая, лицо раздутое, а уголки губ опущены в горькой гримасе.
Все лето Тедди возвращался ко мне оттуда — из своей могилы. Я воображал, как он внезапно просыпается и царапает крышку гроба, как в той истории, что мне однажды рассказал Джим. Я боялся встретить его призрак на улице по вечерам, когда выгуливал Джорджа. Я останавливался под уличным фонарем и прислушивался. Страх рос у меня в груди, я начинал дрожать и наконец стремглав несся домой. В пустынном дворе после захода солнца, в темной рощице за школьным полем, в углу моей комнаты ночью — повсюду поджидал меня Тедди Данден, злобный и завистливый.
Джордж поднялся по лестнице, толкнул лапой дверь в мою комнату и встал рядом с моей кроватью. Он повернул свою бородатую морду и посмотрел на меня, а потом запрыгнул на кровать. Джордж был из породы каких-то шнауцеров: небольшой, но совершенно бесстрашный. С ним мне было спокойнее. Потихоньку меня стало клонить в сон. Я вспоминал, как качаюсь на волнах у Файр-Айленда,[7] затем воспоминание стало понемногу подергиваться дымкой — я соскользнул в сон. А потом я вдруг начал падать откуда-то с большой высоты и проснулся, услышав, как отец возвращается с работы. Парадная дверь тихонечко закрылась. Я слышал, как отец ходит по кухне. Джордж соскочил с кровати и выбежал из комнаты.
