Джеффри Форд - Год призраков

Джеффри Форд

Год призраков

Посвящается Джиму, Мэри и Дулу, чья любовь была как свет в годы тени

Глаза

Это началось в последние дни августа, когда листья вяза, что рос в переднем дворе нашего дома, стали сворачиваться в ломкие коричневые трубочки и падать на газон. В тот день я сидел на краю тротуара и ждал, когда мистер Тай-во-рту появится из-за угла в конце Уиллоу-авеню. Я чутко прислушивался: вот сейчас раздастся скорбный звон колокольчика, каждый удар которого не только обещал мороженое, но еще и напоминал о несбывшихся желаниях. Я взял в каждую руку по опавшему листу и сжал кулаки. Когда я разжал пальцы, с моих ладоней на землю у меня под ногами полетело мелкое крошево. Если бы я ждал наступления этого странного, трудного года, то в падающих кусочках листьев увидел бы, наверное, символ окончания чего-то. Но я ждал только глаз.

В то безоблачное утро я прошел по леску и, выйдя из города, пересек железнодорожные пути. Контактный рельс гудел, притаившись змеей в ожидании случайного прохожего, чтобы впиться ему в лодыжку. Потом я прошествовал по дороге вдоль фабрики, обогнул бакалейный магазин и принялся сновать туда-сюда по улицам, обшаривая открытые мусорные бачки, контейнеры и помойки в поисках стеклянных бутылок. Я нашел три из-под лимонада и одну молочную — на полгаллона. Потом я отправился к бакалейщику, сдал бутылки и вышел из магазина с четвертаком.

Мистер Тай-во-рту проводил этот розыгрыш все лето напролет. Если ты покупал что-нибудь начиная от двадцати пяти центов, он давал карточку. На лицевой стороне был маленький портрет — мороженое с вафельной физиономией; такое же было нарисовано и на борту грузовика мистера Тай-во-рту. А на задней стороне — часть пазла: если прибавить к ней еще, получался тот же рисунок, только в восемь раз больше. У меня уже были синие лацканы и красный галстук-бабочка, физиономия из сахарной трубочки с улыбкой, обнажавшей белоснежные зубы, голова с вылезающим наружу мозгом из ванильного мороженого, а сверху — кремовый остроконечный завиток. Вот только глаз у меня не было.

Тому, кто собирал весь портрет, доставался Особый Тай-во-рту в пластмассовом блюдечке, как кони-айлендское мороженое, — четыре кремовые завитушки, шоколадная подливка, сливочное масло со жженым сахаром, пастилка, орешки, пестрая присыпка, изюм, горошки «эм-энд-эмс», ломтики ананаса и банана, а поверх всего — вишенка. Купить Особый Тай-во-рту было нельзя — только выиграть. Так, по крайней мере, говорил Мел, которого со временем стали звать просто Тай-во-рту.

Иногда Мел старался быть любезным, но я думаю, что бумажная шляпа лодочкой, которую он носил каждый день, досаждала ему. Еще он носил синий галстук-бабочку, белую рубашку и белые брюки. Лицо у него было вытянутое и перекошенное, а временами, когда покупателей было слишком много и у ребят не находилось мелких монеток, нижняя часть его лица медленно таяла — точь-в-точь пломбир, брошенный на асфальт. Из длинных ушей Мела торчали пучки волос, словно из головы рос куст, а стекла очков из-за внутренних трещинок напоминали бриллианты. Голос Мела звучат будто из глубин его холодильника, когда он называл мою сестренку Мэри и всех других девчонок «цыпочками».

Тем летом мой брат Джим как-то раз спросил меня:

— Хочешь увидеть, где живет Тай-во-рту?

День уже клонился к закату, но все же мы сели на велики и погнали по Хаммонд-лейн мимо обувного магазина, средней школы и дальше — за церковь Лурдской Богоматери. После получаса езды он остановился перед каким-то домишкой. Когда подъехал я, Джим показал на дом со словами:

— Ты посмотри на эту развалюху.

На голой земле перед домом был припаркован грузовичок мистера Тай-во-рту. Мне запомнились плющ и одноэтажный домик размером с большой гараж. Из-под выцветших белил проглядывали черные доски — ни дать ни взять зебра. Крыльцо явно попало под метеоритный дождь. Света внутри не было видно, и мне это показалось странным, потому что к тени деревьев уже примешивались наступающие сумерки.

— Он что — так в темноте и сидит? — спросил я у брата.

Джим пожал плечами и снова уселся на велосипед. Два раза он объехал вокруг меня, а потом устремился на улицу, крикнув через плечо во всю силу легких:

— Тай-во-рту сосет!

Домой мы ехали в темноте, и брат знал, что без него я потеряюсь, а потому во всю мочь жал на педали.

Тем летом, пытаясь получить приз от мистера Тай-во-рту, мы не обращали внимания на бубенчики «Брикетов Бунгало» и «Хорошего настроения».[1] К концу июля у всех наших ребят оказалось не меньше двух почти полных наборов карточек, вот только глаз ни у кого не было. Том Салливан, который жил в квартале по другую сторону школьного поля, рассказывал, что их ребятам это надоело и они взяли штурмом грузовичок Мела — подпрыгивали и качались на держателе для зеркала заднего вида, забрались в кабину с криками: «Глаза! Отдавай глаза, засранец!» Когда Тай-во-рту выскочил наружу, чтобы прогнать их, брат Тима, Билл, запрыгнул на прилавок, с которого Тай-во-рту продавал свой товар, через окошко проник в святилище, открыл холодильник и принялся кидать фруктовое мороженое ребятам на тротуаре.

Тай-во-рту в ходе этой стычки потерял очки, но шляпа на нем удержалась. Гоняясь за мальчишками по кабине и кузову, он орал: «Ах вы, сучьи дети!» Наконец Мел вытащил две большие пачки карточек и швырнул на улицу. «Ребята кинулись на них, как мухи на дерьмо», — говорил Тим. Когда стало понятно, что там нет ни одной карточки с глазами, Тай-во-рту, сняв колокольчик, уже потихоньку заворачивал за угол.

Но в тот день на исходе лета, когда я сидел в ожидании на поребрике, у меня родилась теория, вселившая в мою душу надежду. Я решил, что Тай-во-рту выдерживает нас до конца сезона и в последние деньки перед началом учебы, прежде чем исчезнуть до следующей весны, одарит кого-нибудь глазами. Я проникся верой, какой никогда не чувствовал в церкви, что в этот день со мной должно произойти что-то необыкновенное. Я сидел на поребрике и ждал. Потом солнце стало клониться к закату, и мама позвала меня обедать. Тай-во-рту так больше никогда и не появился, но, как выяснилось, мы все разжились глазами.

А клоуны будут?

Рисовала моя мама лучше, чем готовила. Мне нравилось, как она нарисовала отца — в костюме, на темно-красном фоне, с задумчивым лицом, — но вот ее томатный суп с макаронами вовсе не вызывал у меня восторга.

Она стояла у кухонной плиты перед большой кастрюлей и варила этот самый суп, в одной руке у нее был стакан хереса, а в другой — горящая сигарета с чуть ли не дюймовым столбиком пепла. Она повернулась и, увидев меня, сказала: «Иди вымой руки!» Я направился по коридору в ванную, успев краем глаза заметить, как пепельный столбик свалился в кастрюлю. Перед тем как я открыл дверь в ванную, до меня донеслось мамино бормотание: «А не пойти ли тебе?..» — а следом раздался хлюпающий звук — она принялась помешивать свою оранжевую похлебку.

Когда я вышел из ванной, мне было поручено замешать порошковое молоко и выдать всем нам, маленьким, по стакану. В конце еды нас ждали три полных стакана этого молока. К несчастью, мы все еще не забыли, что такое настоящее молоко. Порошковое по вкусу напоминало кислую капусту, а по виду — вспененную воду с растворенным в ней мелом. Но стояло оно просто для виду. Если никто из нас не жаловался на ужасный вкус, мать никогда не заставляла его пить.

Стены столовой были обиты раскрашенными под дерево панелями, сучки на которых всегда казались мне кричащими рожами. Джим сидел за столом напротив меня, а Мэри — рядом со мной. Мать восседала в конце стола, под открытым окном. Перед ней стояла не тарелка с супом, а пепельница и стакан с вином.

— Вкуснота — пальчики оближешь, — сказал Джим, добавляя в свою тарелку кусок маргарина. Как только оранжевое варево начинало охлаждаться, в него постоянно нужно было добавлять смазку.

— Закрой рот и ешь, — сказала мама.

Мэри помалкивала. По тому, как она тихонько кивала, я догадался, что она сейчас — Микки.

— Тай-во-рту сегодня не появился, — сказал я.

Мой брат посмотрел на меня и разочарованно покачал головой.

— Да он там и в метель будет торчать — ждать этого мороженщика, — сказал он маме.

Та беззвучно рассмеялась, выбросила ладонь в его сторону и ударила по воздуху.

— Во что-то же нужно верить, — сказала мама. — Жизнь такая долгая, стерва.

Она затянулась сигаретой, отхлебнула вина. Мы с Джимом знали, что последует за этим.

— Когда дела немного наладятся, — сказала она, — мы, пожалуй, все поедем куда-нибудь в отпуск.

— Как насчет Бермуд? — спросил Джим.

Мама в своем винном тумане задумалась на секунду — уж не иронизирует ли он, но брат умел изображать искренность.