Доминик Менар - Небо лошадей

Я боялась тебя так долго, что не знаю точно, когда начала ждать. Знаешь, сколько раз я думала, что это ты звонишь в дверь? Поначалу, задержав дыхание, я замирала в прихожей, выключала свет и радио, если слышала шаги раньше, чем раздавался звонок. Из опасения увидеть твое лицо я не решалась встать на цыпочки, чтобы посмотреть в глазок. Потом однажды не знаю, что изменилось, но я резко открыла дверь и почувствовала, что мое сердце оборвалось: на пороге стоял коммивояжер. Едва он произнес несколько слов, я захлопнула дверь, даже не извинившись. С тех пор, услышав звонок, я бросала все, что делала, и бежала к двери, роняя стаканы, которые держала, и они разбивались о кухонный пол, а однажды я уронила стопку тарелок, чтобы не упустить момент и налегке броситься к двери, но это снова был не ты.

Адем чувствовал, что со мной что-то творится. Нужно было бы быть слепым, чтобы ничего не замечать. Иногда он прикасался к моему лицу ладонями и шептал:

— Ты несчастлива, ну почему ты несчастлива?

Отводя глаза, я говорила:

— Ты ошибаешься, я счастлива, у меня есть ты, есть Мелих.

И это не было неправдой, но как можно было объяснить ему, что я сама загнала себя в угол и меня снедает тоска? Однажды он подарил мне кольцо, маленький фиолетовый камень, вставленный в тонкий золотой ободок. Не подумав, я сняла его и положила на край стола, тогда он сильно схватил меня за руку и, потрогав мой безымянный палец без кольца, заявил:

— Ты любишь другого мужчину.

Я знала, в чем он подозревает меня, и на этот раз могла посмотреть ему в глаза и поклясться, что он не прав, но как я могла объяснить ему, что на все мои пальцы уже надеты кольца, сплетенные из коры и травы?

Казалось, один Мелих все знает. Иногда, думая, что он играет у себя в комнате, я замечала его в дверном проеме, он стоял и смотрел на меня тихо, как мышка, но, едва я успевала открыть рот, исчезал. Когда он был младенцем, я не могла удержаться, чтобы не рассказать ему все. Часы напролет шептала, прижав губы к его уху, смачивая слезами пушок на его голове. Я хотела все рассказать ему до того, как его память сформируется и окрепнет настолько, что мои слова смогут запечатлеться в ней. Его память представлялась мне маленьким сосудом с зеленой или золотистой жидкостью, в которую я бросала крошечные камушки, которые тотчас исчезали и невидимым осадком ложились на дно; я испытывала огромное счастье и огромную грусть при мысли о том, что рассказываю эту историю в последний раз. Но, быть может, я ошибалась? И нет такого возраста, в котором самые мрачные истории не отпечатываются в памяти, и в душе моего сына, сама того не зная, я взрастила сад из терновника и колючек?

3

Этим вечером мы, как обычно, поужинали рано, чтобы Адем успел к восьми в свой маленький отель, где он работал ночным портье. После его ухода я поставила ужин на поднос — я всегда готовила на четверых — и налила в термос кофе. Потом, подумав, нашла ножницы в ванной и положила их в карман халата. С подносом в руках я направилась в комнату Мелиха. Войдя, увидела, что он торопливо спрятал что-то под кровать, но, когда мальчик посмотрел на меня, его глаза были чисты и невинны, и я только сказала ему:

— Открой мне, пожалуйста, дверь. Я отнесу Кармину ужин. Не хочешь пойти со мной?

— Нет, мама, я играю.

Но он послушно встал, чтобы открыть и закрыть за мной дверь, успев по пути стащить с подноса кусочек шоколадного пирога.

Осторожно держа поднос, я спустилась по лестнице. Двумя этажами ниже постучала в дверь, и услышала знакомые еле слышные неторопливые шаги Кармина.

— Это я, вот ваш ужин, — произнесла я, прежде чем он открыл дверь.

Я всегда называла себя, хотя знала, что это необязательно, Кармин различал на слух шаги каждого из жильцов дома. Иногда Мелих пытался обмануть его, надев ботинки Адема и стуча каблуками, или расхаживал босиком на цыпочках, но ему никогда не удавалось долго продержать его в заблуждении. Я ругала Мелиха, ведь Кармин платит мне не за то, чтобы мой сын издевался над ним, говорила я. Но мне казалось, что в глубине души Кармина это забавляет, что он втайне гордится таким слухом, с помощью которого различает скрип каждой двери на улице или голоса прохожих, которые каждый день проходят в двадцати метрах от дома.

Кармин открыл мне дверь, и меня радостно встретил Жозеф, встав на задние лапы и пытаясь ткнуться мордой в мою ладонь. Кармин смутился, торопливо застегивая рубашку, которую только что накинул поверх майки. Коснувшись его плеча вместо приветствия, я прошла через узкий коридор на кухню. В коридоре и маленькой гостиной к стенам были прислонены картины, а в воздухе стоял запах лака и скипидара. Я поставила поднос и, накрывая на стол, спросила:

— Вы работали?

И услышала, как он подошел ко мне, пальцами придерживаясь стены.

— Совсем немного, — ответил он с улыбкой, — но я снова нуждаюсь в ваших глазах. Конечно же, когда у вас будет время.

— Может быть, завтра. Я испекла шоколадный пирог для Мелиха и оставила кусочек для вас.

— Как мило.

Кармин довольно неуклюже сел за стол. Я начала намазывать хлеб маслом; Жозеф жался к моей ноге, поднимая вверх морду и виляя хвостом, а я отрезала ему маленькие кусочки хлеба с маслом. Это был дворовый пес с висячими ушами и хвостом, косматой шерстью и почти рыжими глазами, которого Кармин подобрал на улице. Пес был уже далеко не молод, но, как ни странно, Кармину удалось легко его выдрессировать — он очень быстро начал откликаться на свое имя и, что самое главное, водить своего хозяина по городу. Кармин сделал ему импровизированный поводок, ошейник с палкой, но собака вела его, в основном прижимаясь к ноге хозяина. Иногда мягко брала его зубами за руку, чтобы удержать или потянуть за собой. Кармин рассказывал мне, что однажды, несколько лет назад, собака, как обычно, шла рядом, и, вдруг, перестав слышать шаги хозяина, попыталась подтолкнуть его вперед. Это было напрасно, и тогда она тоже остановилась, пока хозяин не двинулся дальше. Подойдя к дому, Кармин быстро проскользнул внутрь и закрыл дверь, оставив собаку на улице. Но вечером ей удалось проникнуть в дом, и она начала, скуля, скрестись в его дверь. Кармин впустил ее; собака поняла, что одному из них предназначено спасать другого, а может, и друг друга, говорил он, улыбаясь. Когда Кармин рассказал мне об этом, я была поражена в самое сердце, подумала об Адеме и обо мне, о том, как однажды сама оказалась перед закрытой дверью, потерянная, грязная, голодная, а Адем открыл эту дверь и впустил меня.

Намазав хлеб маслом, я поставила тарелки на стол, но прежде, чем вложить приборы ему в руки, посмотрела на него. Его волосы сильно отросли, они вились вокруг шеи и закрывали уши. Кармин положил руки на стол, и я заметила, что ногти у него тоже длинные и немного грязные, что было так необычно для него. Я вынула ножницы из кармана.

— Вы все равно не сможете есть прямо сейчас, все очень горячее. Разрешите, я подстригу вам волосы и ногти, — сказала я немного резко, боясь, что он откажется.

Кармин иногда говорил, что это не входит в мои обязанности, что он может прекрасно сходить в парикмахерскую, через несколько улиц отсюда, но правда заключалась в том, что мне просто нравилось держать его руки в своих, подстригать ему ногти, заботиться о его теле. Мне нравилось стричь его волосы, которые скользили между моих пальцев, а потом тихо падали на пол. Я сметала их метелкой в совок и, ничего не говоря ему, складывала в маленький тряпочный мешочек. Не знаю почему, но мне казалось, ему будет приятно однажды обнаружить этот мешочек с волосами, как напоминание о прошлом, обо всех тех днях, когда я держала его голову в своих руках. И, повязав полотенце вокруг его головы, я довольно ловко подрезала ему волосы. Было слышно только поскрипывание ножниц и тихое сопение Жозефа, лежавшего под столом. Кармин поднял голову, наши лица разделяли всего несколько сантиметров, но его невидящий взгляд лишал эту близость чего-то неприличного, хотя, быть может, и не лишал. Иногда я опускала глаза и видела его покрытое оспинками лицо, его крупные, не лишенные красоты черты — его веки были длинными, нежными, почти прозрачными. Его молочно-голубые неподвижные глаза никогда меня не смущали — ему понадобилось много времени, чтобы наконец снять передо мной свои очки, однажды я неловко попросила его об этом, сказав, что нахожу его глаза красивыми. Я думала, но никогда не говорила ему об этом, что таких глаз, как у него, никогда прежде не видела, они были похожи на странные драгоценные камни. Казалось, он был тронут, и при каждом моем приходе снимал очки. Когда я взяла его руку, чтобы подстричь ногти, он машинально погладил мою ладонь большим пальцем, но вовремя остановился.

— Вы что-нибудь слышали о человеке, который живет в парке? — спросила я безразличным тоном.

Он покачал головой.