Дэниел Сильва - Убийца по прозвищу Англичанин
Ишервуд натянул макинтош. Его общественное положение и преданность английскому гардеробу скрывали тот факт, что он – по крайней мере формально – вовсе не был англичанином. Да, он был англичанином по подданству и паспорту, но немцем по крови, французом по воспитанию и евреем по вере. Лишь немногие знали, что его фамилия была фонетическим извращением оригинала. Еще меньше людей знали, что на протяжении многих лет он оказывал услуги некоему джентльмену с головой-яйцом из одной тайной организации, базирующейся в Тель-Авиве. Джентльмен именовал себя Рудольфом Хеллером, когда приходил к Ишервуду. Это было заимствованное имя, как были заимствованы синий костюм и манеры джентльмена. Его настоящее имя было Ари Шамрон.
– Человеку приходится делать в жизни выбор, верно? – сказал Шамрон, когда вербовал Ишервуда. – Человек не предает приютившую его страну, свой колледж или свой полк, позаботится о сохранности своей плоти и крови, своего племени, чтобы еще один сумасшедший австрияк или багдадский палач не попытался снова сдать нас на мыло, а, Джулиан?
– Правильно, правильно, герр Хеллер.
– Мы не будем платить вам ни фунта. Ваше имя никогда не появится в наших архивах. Просто время от времени вы будете оказывать мне услуги. Очень специфические услуги для особого агента.
– Супер. Отлично. Где я должен расписаться? А какого рода услуги? Ничего сомнительного, насколько я понимаю?
– Скажем, мне надо послать его в Прагу. Или в Осло. Или – не дай Бог – в Берлин. Я попрошу вас подыскать ему там законную работу. Реставрацию. Атрибуцию. Консультации. Что-то такое, что соответствовало бы количеству времени, которое он там пробудет.
– Нет проблем, герр Хеллер. Кстати, у этого вашего агента есть имя?
У агента было много имен, думал сейчас Ишервуд, глядя на мужчину, шедшего по двору. Его настоящее имя было Габриель Аллон, и характер его работы на Шамрона проявлялся в том, как осторожно он сейчас себя вел. Как он оглянулся через плечо, когда скользнул в проход с Дьюк-стрит. Как, несмотря на непрекращающийся дождь, не единожды, а дважды обошел старый двор, прежде чем подойти к плотно запертой двери в галерею и позвонить в ишервудский звонок. «Бедняга Габриель. Один из трех или четырех лучших в мире людей, который занимается тем же, что и он сам, а ходить по прямой не может». А собственно, почему? После того, что случилось с его женой и ребенком в Вене… да ни один не останется прежним после такого.
Он оказался среднего роста и, казалось, не шагал, а летел через Дьюк-стрит к «Ресторану Грина», где Ишервуд заказал столик для ленча. Они сели, и глаза Габриеля, словно лучи прожектора, обежали зал. Они были у него миндалевидные, неестественно зеленые и бегающие. Скулы были широкие и квадратные, губы темные, а острый нос, казалось, был вырезан из дерева. «Лицо без возраста», – подумал Ишервуд. Такое лицо могло быть на обложке глянцевого мужского журнала или на портрете мрачного типажа Рембрандта. Такое лицо могло указывать на самое разное происхождение. Это была великолепная находка для такой профессии.
Ишервуд заказал фаршированную рыбу-соль и «Сансерр», Габриель – черный чай и плошку консоме. Он напомнил Ишервуду правоверного затворника, который существует на испорченном сыре фета и хлебе, похожем на цемент, – только Габриель жил не в монастыре, а в симпатичном коттедже в Корнуолле, на затерянном в лесу приливном ручье. Ишервуд никогда не видел, чтобы он хорошо поел, никогда не видел, чтобы он улыбнулся или залюбовался красивыми бедрами. Он никогда не жаждал обладать чем-то материальным. У него было всего две игрушки: старая легковушка «МЖ» и деревянный двухмачтовый парусник, которые он сам привел в порядок. Он слушал оперы на жутком маленьком портативном плейере, выпачканном краской и лаком. Деньги он тратил только на свои материалы. В его маленькой корнуоллской студии было больше техники, чем в хранилище галереи «Тейт».
Как мало изменился Габриель за двадцать пять лет, что прошли с тех пор, когда они впервые встретились. Немного больше морщинок вокруг настороженно-внимательных глаз, несколько фунтов прибавилось к худощавой фигуре. В тот день он был немногим старше мальчика, тихим как церковная мышь. Даже тогда в волосах у него была седина – мета мальчика, занимающегося мужской работой.
«Джулиан Ишервуд, познакомьтесь с Габриелем, – сказал тогда Шамрон. – Уверяю вас, Габриель – человек огромного таланта».
Талант у него был действительно огромный, но в жизни молодого человека были пробелы – например, три года между окончанием престижной Бетсальельской школы искусств в Иерусалиме и обучением в Венеции у мастера-реставратора Умберто Конти. «Габриель много путешествовал по Европе», – только и сказал Шамрон. Больше вопрос о приключениях Габриеля в Европе не поднимался. Джулиан Ишервуд не рассказывал о том, что произошло с его отцом, а Габриель не говорил о том, чем он занимался для Ари Шамрона, иначе – Рудольфа Хеллера, приблизительно с 1972 по 1975 год. Про себя Ишервуд называл эти годы потерянными.
Ишервуд залез в нагрудный кармашек и достал чек.
– Твоя доля от продажи Вечеллио. Сто тысяч фунтов.
Габриель забрал чек и ловким движением руки положил в карман. У него были руки фокусника и свойственное фокуснику чувство ложного направления. Чек только что был на виду – чек исчез.
– А сколько ты получил?
– Я скажу тебе, но ты должен обещать, что не сообщишь этой цифры никому из стервятников, – сказал Ишервуд, обведя рукой зал «Ресторана Грина».
Габриель промолчал – Ишервуд воспринял это как клятву на крови в вечном молчании.
– Миллион.
– Долларов?
– Фунтов, милок. Фунтов.
– А кто ее купил?
– Очень хорошая галерея на американском Среднем Западе. Не сомневаюсь, ее экспонируют там со вкусом. Представляешь? Я взял ее за шестнадцать тысяч в Халле, в пыльном торговом зале, нюх подсказал мне – неизвестно почему, – что это недостающая часть алтаря из церкви Сан-Сальваторе в Венеции. И я оказался прав! Такая удача бывает лишь однажды на протяжении всей карьеры – дважды, если повезет. За здравие!
Они чокнулись – бокалом для вина на тонкой ножке и фарфоровой чайной чашкой. В этот момент к их столу, задыхаясь, подошел маленький толстяк в розовой рубашке и с такими же розовыми щеками.
– Джюли! – пропел он.
– Привет, Оливер.
– На Дьюк-стрит говорят, ты подцепил целый миллион за своего Вечеллио.
– Где, черт побери, ты это слышал?
– Тут тайн не бывает, любовь моя. Просто скажи мне: это правда или грязная баламутная ложь? – Он повернулся к Габриелю, словно только что заметил его, и протянул мясистую лапу с тисненной золотом визиткой в толстых пальцах. – Оливер Димблби, «Изящные искусства Димблби».
Габриель молча взял карточку.
– Почему бы тебе не выпить с нами, Оливер? – предложил Ишервуд.
Под столом Габриель положил ногу на палец Ишервуда и нажал.
– Не могу сейчас, любовь моя. Вон то длинноногое существо в кабинке обещало шепнуть мне нечто грязное, если я куплю ей еще один бокал шампанского.
– Возблагодарим Господа! – изрек Ишервуд сквозь стиснутые зубы.
Оливер Димблби поплыл прочь. Габриель перестал жать на ногу Ишервуда.
– Вот чего стоят твои тайны.
– Стервятники, – повторил Ишервуд. – Я сейчас стою на ногах, но стоит мне споткнуться, они снова налетят и будут ждать, когда я сдохну, чтобы обглодать мои косточки.
– Пожалуй, на этот раз тебе надо быть осторожнее с твоими деньгами.
– Боюсь, тут я безнадежен. Собственно говоря…
– О Господи!
– …я еду в Амстердам на будущей неделе, чтобы посмотреть на одну вещь. Эта центральная часть триптиха значится как создание неизвестного художника, но нюх подсказывает мне другое. Я думаю, она, возможно, родилась в мастерской Рожье ван дер Вейдена. Собственно, я, возможно, готов буду поставить на нее немало денег.
– Известно, что работы ван дер Вейдена трудно идентифицировать. Существует всего горсточка работ, которые приписывают ему, а он никогда их не подписывал и не ставил дат.
– Если это из его мастерской, на работе будут его отпечатки. И если существует на свете человек, который может их обнаружить, – это ты.
– Я буду рад посмотреть на это произведение вместе с тобой.
– Ты сейчас над чем-нибудь работаешь?
– Я только что закончил одно полотно Модильяни.
– У меня есть для тебя работа.
– Какого рода?
– Два-три дня назад мне позвонил один адвокат. Сказал, что у его клиента есть картина, которую надо почистить. Сказал, что его клиент хочет, чтобы ты взялся за эту работу, и он хорошо заплатит.
– А как фамилия клиента?
– Он не сказал.
– А что за картина?
– Он тоже не сказал.
– Так как же я буду работать?
