Дымовое древо - Джонсон Денис
Вырубленная сельчанами просека, ведущая вверх по склону, была широка и потому удобна – но сам склон крут, и священник запыхался. Он уже был слишком стар для таких похождений – сколько ему лет? Да почти шестьдесят. Точно Кариньян не помнил. На полпути они услышали негромкий свист, и к ним присоединился четвёртый сопровождающий.
– Добрый вечер, атес, – сказал он по-английски. – Я составлю вам компанию.
Юноша представился как Робертсон, племянник Салилинга. Лица Робертсона в неярком вечернем свете было не разглядеть.
Раздумья об Иуде, всевозможные образы, этот монах, этот сон преследовали Кариньяна весь день. Монах из сна с серебристым облаком вместо лица. Может, удастся найти кого-нибудь, кто растолкует ему увиденное?
Они перевалили через гребень и отправились на ночёвку в здание школы. Священнику принесли ужин, состоящий из клейкого белого риса и зелёных листьев какого-то растения, которое они назвали «хвай-ан», и вскоре, поскольку ночь была непроглядная, не осталось ничего кроме как лечь спать. Он улёгся на бок на деревянном полу, как и все прочие, без матраса и без покрывала. Не спалось. Воздух пах иначе, чем в его спальне у речки-вонючки рядом с Басигом, в помещении стояла духота, окна заслоняли громадные листья бананов, и даже ящерицы под застрехами верещали как-то по-чудно́му. Около полуночи начался дождь, постепенно лило всё сильнее и сильнее, пока гроза не стала порываться сокрушить металлическую крышу, угрожая утопить их сперва в собственном рёве, а затем в потоках ливня. Капли проникали сквозь стыки между рифлёными листами жести, и Кариньян сдвинул две парты и заполз под них, чтобы укрыться. В кромешной темноте в класс пробирались сельчане, у которых крыши протекали ещё сильнее, пока их не набралось под две дюжины. Когда ливень прекратился, ещё несколько часов было слышно, как он грохочет где-то внизу за горным склоном.
Проснулся священник на рассвете, почти не сомкнув глаз, и вышел на улицу опорожнить мочевой пузырь за углом школы. После ночного дождя было прохладно, но не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. В этот час казалось, будто земля лежит разверстой, готовая выдать все тайны.
Какое подношение положил бы я к подножью креста, на котором висит разбойник?
Он громко испортил воздух, и ребятишки, которые подглядывали за ним из-за угла, принялись выпячивать губы и со смехом подражать звуку пускаемого ветра.
Какое утешение было бы ему у изножья смертного ложа его?
Не тратя времени на сборы и не попрощавшись, трое дату вышли и возобновили путешествие. Они ничего на себе не несли, вот и он ничего не нёс. Впрочем, хоть они и шли босиком, он обул свои кеды.
Они спустились по скользкой тропе к длинной горной гряде и добрели вдоль неё до другой вершины. С одного края мир залился алой краской, и откуда-то снизу прямо на них выкатилось солнце, испуская жгучий пар и, как казалось, сотворяя из самой дымки новый пейзаж, сложнее и величественнее прежнего, полный холмов, ущелий, искрящихся ручейков и растительности, окрашенной не просто в бесчисленные оттенки зелёного, но также серебристой, чёрной, фиолетовой.
Остановились у какого-то барангая в несколько лачуг на близлежащем холме, выпили местного кофе и съели каждый по плошке риса. Салилинг заговорил со старейшиной на висайском диалекте, и до слуха Кариньяна донеслось, как они обсуждают какую-то ружейную стрельбу, звучавшую вот этим самым утром на другом конце долины.
– Он предупредил нас, что впереди ведётся какой-то бой, – сказал Робертсон.
– Я слышал, – ответил Кариньян.
И они опять двинулись в поход.
Спустились по другому склону горы на широкую, ровную тропу, гладко утоптанную буйволиными копытами. Мало-помалу проход сужался, пока Кариньяну не пришлось прижать руки к груди, чтобы их не разодрали колючие растения, густо обступившие дорогу. Салилинг возглавлял колонну, а кончик его копья задевал листву над головой и сбивал остатки ночного дождя Кариньяну в лицо. Остальные, пригнувшись, следовали за священником. Внезапно Салилинг сошёл с тропы и ринулся в море слоновой травы, через которое, где-то у них под ногами, бежала стёжка шириной в шесть дюймов. Теперь солнце атаковало их сверху, из самого зенита, а снизу тем временем нападала густая красная грязь, которая казалась живой, – приставала к обуви Кариньяна, наслаивалась на подошвах, громоздилась с боков, засасывала по самую щиколотку. Другие, шлёпая босыми ступнями, преодолевали её влёгкую, тогда как священник, бредя в середине вереницы, прорывался с боем, а на каждом из теннисных кроссовок запеклось по красному пирогу, тяжёлому, будто из бетона. Он сбросил кеды, пока их не поглотила грязевая каша, связал их шнурками и оставил болтаться в кулаке.
Когда они покинули плоскогорье и сошли к ручью на дне глубокого ущелья, а Кариньян уже отчаялся ждать конца этим бесчисленным спускам и подъёмам, откуда-то из-за ближайшей вершины раздался глухой треск, и они попали под тень дымового облака, повисшего в небе у них впереди, чёрной колонны, возносящейся вертикально вверх – потому что стоял полный штиль. И будет кровь, и огонь, и пальмовые деревья дыма[27] – это же из книги Иоиля, нет? Невероятно, как это вдруг к нему вернулось знание английского! Да и Писание тоже вынырнуло обратно из тьмы… Иоиль, да, глава вторая, обычно это место переводят как «столпы дыма», но в древнееврейском подлиннике ясно сказано: «пальмовые деревья дыма».
Когда они перешли ручей, бегущий по дну ущелья, Кариньян попытался очистить подошвы. Грязь не растворялась в воде, и пришлось отскребать и оттирать её пальцами. Вода казалась чистой. Он задался вопросом, можно ли её пить. Где-то на протяжении русла каждого ручейка в этой местности располагалась какая-нибудь деревня или племенная община: воду использовали для орошения, сбрасывали в неё нечистоты, купали скотину. Его снедала отчаянная жажда, все нутро изнывало от обезвоживания, но они пить не стали, вот и он не стал. Натянул на босу ногу мокрые кроссовки. Теперь они направлялись прямо к чёрному дымовому монолиту.
Они достигли вершины и по одновременно грязной и каменистой стёжке добрели до барангая в несколько хижин – те пылали, почти уже сгорели дотла – до кучи досок, по-прежнему чёрных и тлеющих. Салилинг приложил руку ко рту и гикнул. Ему кто-то ответил. Обойдя вокруг опорный столб, они обнаружили старика в набедренной повязке из мешковины. Кариньян присел на кочку, поросшую жёсткой травой, и стал отмахиваться от дыма, а Салилинг и его племянник заговорили с сельчанином.
– Говорит, пришли тад-тады, чтобы всё тут разрушить, – сказал священнику Робертсон. – Но все убежали. А он слишком старый, чтобы сбегать. Ему в руку выстрелили, вот он и прячется.
«Тад-тад» называлась христианская секта. Название означало что-то вроде «руби-руби».
Из жителей деревни никого не осталось, кроме этого старика с пулевым отверстием в ладони, на которую он наложил компресс из листьев и мушиных яиц.
– Даже если получили тяжёлое ранение, в этом племени никогда не отрезают конечности, – пояснил Робертсон. – Это необязательно, раны у них никогда не гноятся, потому что они дают мухам отложить туда яйца и личинки выедают из мяса всё нагноение.
– А-а. Ага, – протянул Кариньян.
– Хороший способ. Но бывает, от этого болеют и умирают.
По старику, его по-обезьяньи сморщенному личику и жилистой плоти, которая почти отставала от костей в суставах, было видно, что он безмерно близок именно к такому исходу. В глубине рта у него сохранилось два или три зуба, и сейчас он крайне сосредоточенно обгладывал ими плод манго. На вопросы Салилинга старик отвечал неприветливо, но когда покончил с фруктом, отшвырнул косточку и показал Кариньяну свой антинг-антинг – браслет из полых семян вокруг запястья. Его магия, объяснил дед, оберегает от насильственной смерти. Поэтому пулевое ранение ничего не значит.
Старик говорил на себуано-висайском наречии, которое Кариньян понимал довольно неплохо, но юный Робертсон всё равно перевёл:
