Вадим Сухачевский - Слепень
Сейчас обер-лейтенант выпил еще недостаточно, чтобы превратиться совсем в скотину, но уже довольно для того, чтобы речь его начала колыхаться довольно бессвязно, а расписываемые подвиги разрастаться до гиперболических масштабов:
– И мы, дорогой Жорж… ох, и люблю же я тебя!.. Короче говоря, мы с моей ротой за десять… нет, за пять минут положили целый русский батальон! Ох, и драпали они от нас!
– Как же драпали, когда вы их положили?
– Ну, там был еще один русский батальон – вот он-то и драпал… И двух генералов взяли в плен…
– Откуда же в батальонах генералы?
– Нет, это уже в другой раз – когда мы напали на штаб их дивизии… Что, не веришь, брат Жорж?
– Отчего же? Верю.
– Вот и правильно! За что и люблю тебя, собаку! Гансу Лингеру надо верить!.. Я вот тебе сейчас анекдот расскажу. Послушай, обхохочешься!
Этот анекдот он рассказывал уже в пятый раз, и сейчас «брату Жоржу» в очередной раз пришлось выслушать этот глупейший и длинный анекдот, весь «цимес» которого заключался в том, что в конце концов некий полковник был с головы до ног перепачкан дерьмом.
– Что, смешно? – спросил Ганс после того, как сам вдоволь нахохотался.
– Да, очень смешно, – ответил «брат Жорж», а про себя подумал: «И долго еще будет продолжаться эта му́ка?»
– Вот за то тебя, собаку, и люблю!..
В этом ресторане он, Юрий, сидел каждый день не случайно – именно здесь должна была произойти встреча с агентом, тем «офицером абвера», от которого надлежало получить документы с именами и явками забрасываемых в СССР выпускников абверовской разведшколы.
В лицо Юрий этого агента не знал. Да и никто в ГРУ не знал его в лицо: агент этот образовался случайно, однако однажды сумел какими-то сложными путями переслать первую порцию документов, которые оказались вполне достоверными, и потому этот агент вызывал у руководства полное доверие. Далее, как известно, все присылаемые в Варшаву связные, опытные разведчики, почему-то неизменно проваливались. Попутным заданием для Юрия было – как-то, если удастся, попробовать понять причину их провала.
Агент должен был узнать его по очкам с толстыми линзами и по выпуску журнала «The Nature»,[42] хоть и английского, но вполне разрешенного в Германии; этот журнал он, Васильцев, неизменно клал на столик перед собой.
Кроме того, в этом же ресторане он должен был встретиться с Катей. По его подсчетам, не сегодня завтра она уже должна была появиться здесь, и он все время с нетерпением поглядывал в сторону входной двери.
Однако сейчас вместо Кати вдруг появился человек, увидеть которого он не особенно стремился. Юрий узнал его по фотографиям, которые ему вместе с кучей других показали в ГРУ. Это был один из офицеров варшавского гестапо, штурмбанфюрер СС фон Краузе.
Одет штурмбанфюрер был в штатское. Он прошел к дальнему столику, заказал себе две кружки пива и пил молча, с безразличным видом, не глядя ни на кого. Это, конечно, ни о чем не говорило; если бы он кем-то здесь и интересовался, то взгляд у него был бы такой же отсутствующий.
Впрочем, Жоржа де Круа это не должно было заботить. Что вообще, кроме собственной работы, ну еще, может, выпивки и польских паненок, должно заботить в Варшаве заехавшего сюда на пару недель военного журналиста?
«Братишка Лингер» неожиданно проявил интерес к его журналу.
– Ого, да тут по-английски! – удивился он. – Вражеские журнальчики почитываешь?.. Да ты не бойся, не бойся, братишка Ганс не выдает друзей.
– Это разрешенный журнал, – объяснил ему «братишка Жорж», – он – о новостях науки.
– Наукой, значит, интересуешься?
– Да, я когда-то окончил университет.
– Зря, братишка, зря! Наука – занятие для слабаков. Война – вот истинное дело для настоящих мужчин… Да не хмурься ты, не хмурься, я вижу, что ты и по зрению не подходишь, и по хромоте. Да, не повезло тебе в жизни, братишка. Хотя все равно я тебя, собаченцию, люблю, и вижу – парень ты хоть куда… Эх, тебе бы в наш сто двенадцатый полк, увидел бы, на что твой братишка Ганс способен! Представляешь – в одиночку… четырех русских офицеров… в плен…
Васильцев на какое-то время отключился от его болтовни (он это часто делал при встречах с братишкой обер-лейтенантом) и увидел, что за столик к штурмбанфюреру СС фон Краузе подсел какой-то тип совершенно невзрачного вида, тоже в штатском; о чем-то тихо разговаривая со штурмбанфюрером, он нет-нет да и поглядывал в сторону их столика. Впрочем, причиной его внимания вполне мог быть всего лишь крикливый обер-лейтенант. А чуть повернув голову, он, Юрий, увидел за столиком позади себя еще одного подозрительного субъекта. Сейчас он почувствовал, что взгляд этого субъекта устремлен не на «братишку Ганса», а именно на него.
Усы у того были не то крашеные, не то приклеенные, поскольку были черны как смоль при совершенно седой шевелюре их обладателя, да еще спиральками закрученные кверху на какой-то шутовской манер. И пиджак казался каким-то бутафорским, в таких не ходят даже в ресторан. В общем, производил впечатление ряженого. На немца был не похож, скорей на поляка. Что здесь может делать поляк со своими оккупационными марками?..
Впрочем, и заказал он себе только бутылку сельтерской. Только ради сельтерской – в ресторан?..
Тут вдруг раздались возгласы: «Пан Бубновский! Пан Бубновский. “Лили Марлен”, пан Бубновский!»
Подозрительный субъект встал, раскланялся и направился к сцене.
Ах, вот оно что! Артист!
Тапер уже сидел за роялем.
Сперва пан Бубновский спел весьма недурным голосом, правда, на очень дурном немецком, «Лили Марлен», вызвав бурные аплодисменты, затем, куда к меньшему удовольствию зала, начал исполнять польские и даже украинские песни. Их он пел особенно хорошо, с душой.
В этот момент Юрий вспомнил, что Слепченко, как ему сообщили в ГРУ и как рассказывала Полина, обладал оперным голосом и тоже любил исполнять украинские песни. Подумал просто так, безотносительно к пану Бубновскому: Слепня здесь быть не могло, он это знал. А если б и появился здесь, то его, Юрия, наверняка давно бы уже взяли под белы руки…
«Братишка Ганс» уже сменил тему и теперь орал, перекрикивая песню:
– А мне нравится, как они поют, эти недочеловеки! Голосистые, сволочи!.. А уж бабенки у них!.. Я тебе как-нибудь, братишка, расскажу!.. Ох и повеселились мы тогда всем полком под Киевом!.. Мы с дружищей Францем тогда – сразу четырех… Да нет, вру, больше!.. А оказались – партизаночки. Жалко их даже вешать было потом…
Слепченко между тем думал:
«А не больно ли ты разошелся, пьянь подзаборная?! Позоришь честь офицера вермахта!.. Ладно, давай, давай, можно покуда проследить за реакцией этого русского. Но русского ты этим все равно не проймешь. Обученный! Ни за что не станет взвиваться на такую хрень. Вот и ладушки! Пускай себе так и сидит с холодным, арийским выражением лица. Небось при этом чувствует себя неуязвимым.
Хорошо, не загасил его там, в N-ске, теперь он для дела понадобится. Хотя, конечно, в то же время и жаль, что тогда не загасил…»
Он, Слепченко, умел одновременно слушать, думать и петь или говорить. Для сверхчеловека это было не самое сложное из умений.
Теперь пан Бубновский пел:
Hej, tam gdzieś z nad czarnej wodyWsiada na koń kozak młody…[43]
Братишка Ганс, услышав слово «kozak», вдруг побагровел и запустил в физиономию певцу маринованным помидором. В зале кто-то громко захохотал.
– Он мне тут еще про казаков будет петь! – пьяно заорал обер-лейтенант. – Казаки – это русские! К черту! Дерьмо!
Даже штурмбанфюрер фон Краузе с укоризной взглянул на пьяного офицера.
Пан Бубновский утерся и скорчил жалкую улыбку, а тапер, мгновенно перестроившись, уже играл проигрыш к песне про Лили Марлен. Певец, стряхнув со своего концертного пиджака помидорные брызги, тут же начал на плохом немецком выводить слова, а в глазах его сверкали едва скрываемые злоба и ненависть. Потом уже, узнав, кто это на самом деле, Юрий смог себе представить, что в тот момент мог думать этот «певец».
– Вот так мы их, братишка Жорж, – сказал «братишка Ганс», довольный собой. – Ты, кстати, и по-английски, смотрю, читаешь?
– Да, когда-то учил.
– Зря время потратил. К чему учить язык будущих лакеев, – кем они еще могут быть в великой Германии? Нация без будущего, и язык без будущего! Как и твой, французский.
– Мой родной язык немецкий, – холодно ответил Васильцев. – Несмотря на фамилию, я немец. Мы, де Круа, родом из Эльзаса и пребываем там с четырнадцатого века. Кстати, по матери я – фон Лансдорф…
– Ну вот, обиделся, братишка. А я тебя, собаченцию, все равно люблю.
Васильцев с трудом пресек его попытку полезть с объятиями и сказал:
– Пил бы ты поменьше, Ганс, а то к вечеру снова будешь – как вчера.
– То есть как свинья, ты хочешь сказать? Да я не в обиде. Вправду, вчера я маленько, кажется…
Это «маленько» означало две бутылки водки, не считая пива. Нынче им было выпито где-то уже три четверти этого количества. Но «братишка Ганс» принялся его убеждать:
