48 улик - Оутс Джойс Кэрол
Если Элк и хотел пожать мне руку, я этого не заметила. От его грубости у меня даже лицо окаменело, и никакого желания поощрять его тщеславие не было.
Не дожидаясь приглашения, Элк проследовал за мной в мастерскую М. с высоким стеклянным потолком. Помещение по площади оказалось меньше, чем я себе представляла. Элк говорил, что минувшим днем он пытался дозвониться до М. Она не пришла на свой урок по скульптуре и на какое-то заседание. На кафедре беспокоились за нее. Он беспокоился за нее.
Чванливый Элк был выше меня на несколько дюймов и по весу превосходил фунтов на тридцать как минимум, хотя я женщина не хрупкая. Я видела, как его блестящие змеиные глазки алчно рыскают по мастерской М.
– Мы собирались после заседания зайти в бар. Хотели кое-что обсудить – один вопрос по работе. И личные дела тоже, – добавил он после короткой паузы.
На последнюю реплику я никак не отреагировала. В тот момент мне не пришло в голову, что это, возможно, ложь: я была в смятении и плохо соображала.
– Вот почему я начал беспокоиться за Маргариту, – сказал Элк. – Если бы она могла, то по телефону предупредила бы, что встреча откладывается. А значит…
Он многозначительно умолк, не договорив фразу. Я почувствовала, как у меня на затылке волосы встали дыбом. Было что-то агрессивно знакомое в том, как он произнес имя моей сестры. Будто он не имел на то никакого права, но позволил себе эту вольность, зная, что его некому остановить.
Мне вспомнилось, что накануне к нам домой позвонил некий Элк и папа, отвечая, говорил с ним отрывисто и резко. А еще вспомнилось, как М. однажды сказала, будто своей должностью в колледже Авроры она обязана старшему художнику-педагогу, который восхищался ее творчеством. Живописец с «неоднозначной» репутацией, если бы он был против ее кандидатуры и яростно отстаивал другого претендента, М. бы на это место не назначили.
То есть М. была «благодарна» Элку.
Говорила М. что-то еще об этом «старшем художнике-педагоге»? Я не помнила.
Были ли между ними некие более тесные отношения? Если и были, то вряд ли интимного характера: пузатый Элк с бакенбардами был не тем человеком, которым могла бы увлечься моя привередливая, разборчивая сестра.
Обидно, что М. никогда не открывала мне свои истинные чувства в том, что касалось колледжа Авроры. Обычно она отзывалась положительно, даже с воодушевлением о многих из тех, с кем работала и общалась. Она заявляла, что ее натуре противно говорить плохо о человеке «у него за спиной». М. ни разу не критиковала – по крайней мере, при мне – кого-либо из своих коллег в колледже Авроры, хотя наверняка это все были посредственности, не сумевшие пристроиться в более престижных вузах. Ну и лицемерка!
Чего никто никогда не скажет обо мне.
Да, колледж Авроры слыл «престижным» учебным заведением среди небольших женских гуманитарных университетов, особенно в штате Нью-Йорк, но это, разумеется, мало о чем говорило. Да и ехидно позлословить о ком-то за глаза – это обычная практика: например, мы в своем почтовом отделении постоянно перешептывались за спинами друг у друга.
Со стороны М. было просто бесчестно воздерживаться от критики в адрес товарищей по работе. Неужели ей не хотелось высмеять Элка с его манией величия? Самодовольный «мачо», немолодой, тщеславный, напыщенный, с бакенбардами во всю щеку и массивным подбородком, он не дышал, а пыхтел. Жесткие седые волосы волнами падали на плечи, хотя на макушке блестела лысина. Толстое волосатое левое запястье обвивал кожаный плетеный браслет – по виду индейской работы, на ногах – массивные походные ботинки, под ногтями грязь. А этот несуразный заляпанный краской комбинезон! И как же воняло от Элка! Я едва сдерживалась, чтобы не зажать нос.
– Вы… старшая сестра Маргариты?
– Нет.
Его бестактный вопрос меня уязвил. Так и подмывало сказать этому вонючему козлу, что я на шесть лет моложе Маргариты, но чувство собственного достоинства не позволило мне опуститься до объяснений.
– О… простите.
Судя по голосу, Элк вовсе не был смущен – скорее потешался.
Я-то рассчитывала, что в мастерской М. буду одна. Дома мне повезло больше: я успела покопаться в комнате сестры до того, как к нам вторглись полицейские и устроили там обыск. Если в мастерской было что-то такое, что могло бы поставить в неловкое положение М. или нашу семью, мне следовало прибрать это к рукам, причем немедленно.
(Личный дневник? Ежедневник? Что бы это могло быть? Теоретически все что угодно. Я понятия не имела, что искать. Однако как дочь Милтона Фулмера я ставила перед собой одну-единственную цель: уберечь отца от всего, что могло бы его огорчить.)
Избавиться от Элка не представлялось возможным. Я была не вправе попросить его из мастерской сестры. Это ведь была не частная «лавочка», а помещение на территории школы изобразительных искусств, где Элк занимал достаточно высокое положение. Он держался с важностью начальника, вел себя как хозяин.
Особенно его привлекали незавершенные скульптуры М. – любопытные геометрические формы из ярко-белого камня, похожие на немного деформированные головы с едва заметными иероглифическими отметинами, которые, возможно, обозначали черты лица. Все они скученно стояли на верстаке. Самая крупная скульптура достигала трех футов в высоту и примерно столько же – в обхвате. Самая маленькая была размером с голову взрослого человека. Было в этих работах что-то жуткое и одновременно с этим трогательное. Элк водил по ним пальцами с некой насмешливой фамильярностью, будто гладил собаку. Как же меня это злило!
– У вашей сестры поразительно извращенное воображение. Мало кто способен расшифровать смысл ее образов. А я могу.
Я отметила, что Элк, вероятно, специально говорил об М. в настоящем времени – давал понять: он верит, что она жива.
Правда, к этому времени М. отсутствовала еще не больше суток.
– Потрясающе! – сдержанно воскликнула я, чтобы Элк понял: я намерена его игнорировать.
– Когда мы познакомились с Маргаритой, она была удивлена, что я заговорил с ней о ее творчестве – о «тайной миссии» ее искусства. Оно очень отличается от того, что делаю я. По правде сказать, оно абсолютно антитетично моему.
Слово «антитетично» Элк произнес с этакой веской высокопарностью. Возможно, думал, что мне неизвестно его значение.
– Вы знакомы с моими работами, мисс Фулмер? С моими портретами?
– Боюсь, что нет, незнакома, мистер Элк. Я нечасто бываю здесь, в колледже.
Мистер Элк. Смех, да и только. Но выражение моего лица, конечно же, оставалось серьезным, вежливым.
– Мои работы – картины – довольно широко известны, – сказал Элк с раздражением в голосе. – И не только здесь, в колледже. Вы наверняка видели их в Авроре – в ресторане, в библиотеке, в частных домах…
– Не думаю, мистер Элк. Не припомню.
– Я не «мистер Элк». Просто «Элк».
– Ээ-лк.
– Элк.
– Вы имеете в виду как животное? Крупный представитель семейства оленевых?
Я уточнила это самым невинным тоном. Напыщенный художник не догадывался, что про себя я хохочу над ним.
– Как я сказал, мое творчество антитетично творчеству Маргариты. Мы с ней нередко спорим об искусстве. Она исповедует классицизм – формализм – из робости, из боязни человеческого тела. В ее случае женского тела. Именно поэтому она выставляет свои работы под бесполым именем – «М. Фулмер». Хотя, разумеется, сама она это отрицает. А вот я… я в своих работах – в своих портретах смертных – безжалостно изображаю «дряхлость человеческого тела».
И мне подумалось: может, я все-таки видела какие-то из картин Элка на стенах в библиотеке Авроры, где выставляют свои творения местные художники. Человеческие фигуры, обнаженные? Беспощадная нагота?
Если б видела, скорее всего, сразу отвернулась бы. Почти все современное искусство я воспринимала как жульничество, завлекаловку, и творения «местных художников», на мой взгляд, были самыми бездарными.
