Миккель Биркегор - Через мой труп
— Прекрасный момент для того, чтобы сделать мне предложение, — внезапно сказала она.
Я едва не прыснул, однако тут же прикусил язык, поскольку ощутил, что она совершенно права, да и сам я вовсе не против такого шага. Я не видел ни единой причины, способной меня удержать, наоборот, мне сложно было представить себе свою дальнейшую жизнь без нее.
Осторожно увлекая за собой Лину, я поднялся, затем встал перед ней на колени и начал говорить, как сильно люблю ее. Она лишь молча улыбалась. К тому времени она уже прекрасно знала, какое влияние имеет на меня ее улыбка. Я же, воодушевленный ею, продолжал рассуждать о том, как обожаю каждую клеточку ее божественного тела, как восхищаюсь каждым ее поступком. Наверное, со стороны это выглядело бы сентиментальной чушью, однако в тот момент мы были слегка пьяны и воспринимали все абсолютно серьезно.
Кольца у меня, разумеется, не было, однако я выхватил из кармана любимый фломастер, который постоянно таскал с собой, и принялся рисовать кольцо прямо на пальце Лины. «Щекотно!» — хихикнув, сказала она, пока я заканчивал свой рисунок, снабдив кольцо камнем с выгравированной на нем буквой «Ф».
Ответом Лины на мое сватовство стало: «Конечно же „да“, дурачок».
Из-за стесненных материальных обстоятельств деньги на устройство нашей свадьбы так, как планировала Лина, мне пришлось занимать у родителей. Мне не очень-то хотелось просить их о помощи, однако они проявили неожиданную сговорчивость, поскольку сочли, что теперь я, вероятно, наконец-то возьмусь за ум и найду настоящую работу, чтобы содержать семью. Меня их мысли мало интересовали, просто я хотел, чтобы у Лины была такая роскошная свадьба, о которой она мечтала: с венчанием в церкви, ресторанным застольем и со всей прочей ерундой. Все это вылилось нам едва ли не в шестьдесят тысяч, зато все прошло так, как ей хотелось. Большинство приглашенных составляли родственники Лины, и их позитивный настрой заражал всех, так что даже самые ярые противники торжественного празднования вынуждены были признать, что получили истинное удовольствие. Бьярне и вовсе оказался настолько впечатлен, что несколькими днями позже сделал предложение Анне.
В немалой степени из-за нашей с Линой свадьбы.
Непосредственно после свадьбы я был убежден, что отныне мы будем вместе навеки, равно как и все в нашем окружении придерживались того же мнения. Все говорили, что мы удивительно подходим друг другу, и, если кто-то из друзей устраивал праздник, нас приглашали только вместе. Я вовсе не хочу сказать, что мы постоянно были неразлучны. Нет, мы отнюдь не посягали на свободу друг друга, каждый из нас мог делать что хотел, однако при этом всегда знал, что его ждут дома.
Никакой ревности в то время между нами не было. Работа Лины предполагала гораздо более широкий круг общения, нежели моя. Она была вхожа едва ли не во все столичные театры и вела дела с самыми разными людьми. Многим непосвященным может казаться, что профессия танцовщицы делает женщину излишне чувственной и раскрепощенной, однако мне никогда и в голову не приходила мысль о том, что Лина может мне изменять. Несколько раз я даже пытался убедить себя в этом — главным образом для того, чтобы проникнуться чувством ревности с целью последующего его описания, — однако всякий раз с легкостью стряхивал с себя это наваждение. Я просто не представлял себе, как Лина может завести какую-то там любовную интрижку. Немалую роль здесь, по-видимому, играл и обмен обручальными кольцами. Ни в какие ритуалы я решительно не верил, однако вынужден был признать, что в этом все же есть определенный смысл. Мы как будто вручали себя друг другу, и эта декларация взаимного доверия вселяла спокойствие и умиротворение в наши отношения.
Если между нами порой и пробегала искра ревности, то виной тому были причины чисто экономического характера.
Содержание большой квартиры требовало уймы денег, а из нас двоих только у Лины был более или менее стабильный заработок. Я брался за любую халтуру, однако все равно получал недостаточно для того, чтобы платить за квартиру наравне с молодой женой. Мы никогда не обсуждали этот вопрос вслух и, в общем-то, не придавали ему особого значения, однако иногда моя гордость оказывалась уязвленной. Положение усугубляло еще и то обстоятельство, что в первые годы после свадьбы я мало что написал. График моих случайных работ был таким неудобным, а сами они отнимали столько сил и энергии, что в короткие свободные часы я был просто не в состоянии заставить себя сесть за пишущую машинку и думать креативно.
Меня неотступно преследовали мысли о провале романа «Стены говорят». Сюда же следует прибавить и растущее день ото дня раздражение от того, что мне никак не удается написать ничего нового. Впервые в жизни я начал сомневаться в том, действительно ли я создан для карьеры писателя. Быть может, я перегорел, даже не успев толком начать? Писать мне приходилось в самое разное время суток, когда удавалось выкроить часок-другой между очередной халтуркой и общением с Линой. Часто бывало, что в такие моменты я находился под действием алкоголя — привычка, сохранившаяся у меня со времен нашего писательского братства. Это отнюдь не улучшало качество написанного. Нередко с утра мне случалось уничтожать все то, что накануне вечером продиктовали мне пары́ виски, однако я продолжал убеждать себя, что алкоголь стимулирует мою работоспособность. На самом деле все его действие сводилось к тому, что по утрам я чувствовал себя абсолютно разбитым, с трудом справлялся с разовой работой и ощущал острое нежелание вновь садиться за письменный стол.
У Лины же, напротив, с карьерой все складывалось прекрасно. Ей постоянно предлагали все новые и новые роли, в большинстве своем — сольные партии, а появляющиеся в прессе рецензии были в основном хвалебными. Сам я использовал любую свободную минуту, чтобы посетить ее выступление, и даже мне — совершенно неискушенному в танцах, — было ясно, что она обладает недюжинным талантом. Кроме всего прочего, таким образом я получал прекрасный предлог для того, чтобы выбраться из квартиры, сбежав от письменного стола. Благодаря этому мне удалось побывать практически во всех столичных театрах, что я вряд ли сделал бы когда-нибудь самостоятельно. Иногда я брал с собой Бьярне и Анну, и после выступления мы вчетвером отправлялись кутить в город. Лина, невзирая на то что провела на сцене весь вечер, всегда не прочь была еще потанцевать. При всей моей нелюбви к подобного рода развлечениям, она даже могла вытащить меня за собой на паркет. Стоило ей лишь улыбнуться — а уж она, поверьте, знала как, — я не выдерживал и безропотно подчинялся. Всякий раз.
11
Финн дал мне целую пачку бесплатных входных билетов на книжную ярмарку.
С годами у меня выработался своего рода ритуал — обязательно посещать родителей и вручать им несколько билетов. Они этого ждали. И вовсе не потому, что сами не могли купить билеты. Они уже вышли на пенсию, имели солидные пенсионные страховки, а также владели достаточно дорогой недвижимостью — собственным домом в Вальбю и дачей в Мариелюст.[23] Тем не менее они принципиально не считали нужным раскошеливаться даже на такую мелочь, как входные билеты на выставку, и начинали напоминать мне о них за несколько месяцев до ее открытия. Они также настаивали на том, что поскольку я приезжаю в город, то должен вручить им билеты лично. Эту традицию мы также свято соблюдали вот уже много лет. Кроме всего прочего, это был единственный раз в году, когда мы имели повод встретиться: за обедом с обязательным красным вином и последующей беседой о книгах — наиболее нейтральной темой из всех, которые с ними можно было обсуждать.
Мой отец, Нильс, работал когда-то школьным учителем, отсюда был и его интерес к литературе. Мать, Ханна, продолжая традиции своей семьи, с юных лет занималась врачебной практикой. В ее семье много читали. Я помню огромную библиотеку в их богатом доме в Хеллерупе, с томами классиков в роскошных переплетах на бесчисленных стеллажах, полки которых начинались от пола и заканчивались у самого потолка. Нам, детям, никогда не разрешали играть в этой комнате с толстыми коврами и мягкой кожаной мебелью.
Именно общий интерес к литературе свел в свое время моих родителей. Они встретились на вечере поэзии, проходившем в студенческом общежитии Королевского дома[24] в самом центре Копенгагена. Оба в ту пору были еще совсем юными студентами, и со стороны матери выбор, сделанный ею в пользу моего отца, явился своего рода вызовом ее собственной семье. Родные Ханны были совсем не в восторге от Нильса. Они-то надеялись, что их дочь встретит какого-нибудь врача или профессора, их интеллектуального единомышленника, с которым было бы о чем поговорить за обеденным столом. Нильс же был в своей семье первым, кто пошел дальше общеобразовательной школы, и потребовалось несколько лет, прежде чем родня жены решилась наконец-то его принять. Этому способствовали, разумеется, и его познания в области литературы, однако — и это стало решающим — прежде всего, то обстоятельство, что он подарил им внука.
