Моника Фет - Сборщик клубники

Натаниел работал молча. Теперь ему не с кем было делить свое молчание, так что он молчал в одиночку.

Глава 10

Неудачный это был день для похорон. Светило солнце, оглушительно распевали птички под небом такой синевы, какую редко доводится увидеть. Пахло летом. Даже старая кладбищенская стена, поросшая мхом, казалось, источает аромат. Было немного позже десяти, но асфальт успел раскалиться чуть ли не до шипения.

Мы с Мерли пошли пешком, решив, что так нужно. Мы хотели быть как можно ближе к Каро, провожая ее в последний путь. В последний путь. Я никогда не могла взять в толк, что это такое. И уж тем более по отношению к Каро. Утром, лежа без сна, я плакала оттого, что мне в голову пришли эти слова.

Мерли уверяла, что для мертвецов важно внимание живых. Что мертвые, мол, в первые несколько часов после смерти все видят и слышат, и потому не надо было оставлять ее одну в морге.

— Перестань, Мерли, — сказала я, — не сходи с ума. Мы всегда будем помнить Каро. Ничего другого не можем для нее сделать.

Мы обе с трудом сдерживались, чтобы не разрыдаться. Остаток пути прошли молча.

Мы думали, что придем первыми, но ошибались. На стоянке у часовни было полно машин, блестящих под солнцем. Группы людей, одетых в основном в черное, стояли у часовни. Лишь изредка мелькало что-нибудь белое, пестрели яркие пятна цветов.

Весь наш поток собрался тут. И Малленбёк, наш завуч.

— И этот приперся, — зашипела Мерли, — неужели ему все мало?

Малленбёк преподавал у нас физику. То есть если до нее доходило дело. Когда кто-то из нас являлся неготовым к уроку или забывал тетрадь с домашним заданием, он ничего нам не преподавал, а весь урок издевался над провинившимся. Каро он и вовсе считал существом второго сорта, а она ненавидела его.

Мы прошли в часовню мимо него, будто не узнав, и сели на скамью во втором ряду.

Гроб стоял среди моря цветов и венков. Дубовый гроб с блестящими металлическими петлями был суров и мрачен, и гирлянда из белых розочек на крышке не помогала сгладить это впечатление. Свет в часовне был притушен, и в полумраке мерцали зажженные свечи. Как бы Каро ни любила свечи, здесь ей не понравилось бы, это точно.

— Я этого не вынесу, — шепнула мне Мерли.

— Выдержишь, — приказным тоном ответила я — нарочно, чтобы она встряхнулась.

Скамьи заполнялись народом. Странное зрелище, если знать Каро. По иронии судьбы ей, которая чувствовала себя неуверенно среди толпы, суждено было стать причиной этого сборища.

На первой скамье долго никого не было. Потом появились родители Каро и ее брат Калле и заняли ее. Каменные бледные лица. Калле, оглянувшись, неуверенно улыбнулся нам. Видно было, что он плакал. Немного погодя появились еще какие-то родственники и тоже уселись в первом ряду. Они без смущения смотрели по сторонам, возились, перешептывались.

Пастор занял свое место за аналоем, пролистал Евангелие, лежавшее перед ним. Мы с Мерли предупредили его, что нам хотелось бы выступить в конце. Теперь у меня дрожали колени от мысли о том, что мне придется встать, выйти вперед у всех на глазах и держать речь. Мерли явно чувствовала то же. Ее рука в моей руке была горячая и мокрая.

Слова. Молитвы. Музыка. Каро любила госпелы.[1] У нас была местная госпел-группа, и они сами предложили прийти и спеть для Каро. Я надеялась, что Каро слышит их чудесные голоса, где бы она ни была.

Затем пастор кивнул нам, и мы вышли вперед.

— Давай, — шепнула Мерли, сунув мне в руку шпаргалку, приготовленную накануне.

Колени заходили ходуном. Лица передо мной расплывались, как в тумане. Я страшно боялась расплакаться.

И вдруг я успокоилась. Поняла, что буду говорить, и скомкала ненужную шпаргалку.

— Каро, — начала я, прислушиваясь к собственному голосу, — я не знаю, видишь ли ты меня, слышишь ли… Надеюсь, что да. Потому что я хочу тебе кое-что сказать.

Пусть я не готовила свою речь, но не боялась запнуться.

— Ты не просто умерла, тебя убили.

По рядам пронесся шелестящий шепот. Люди насторожились. Но я не собиралась останавливаться.

— Жаль, что я не знаю, как Бог объясняет это, Он не разговаривает с людьми. И будучи Богом, Он не должен объяснять причин происходящего с нами.

Краем глаза я увидела, как пастор в отчаянии закрывает рукой лицо — беспомощный жест, показывающий, что он не в силах заткнуть мне рот при всем честном народе.

— Ты столько не успела сделать в жизни. Главное, ты не успела побыть счастливой.

Мерли взяла меня за руку. Не глядя на нее, я почувствовала, что она плачет.

— Твоего убийцу пока не нашли. Может быть, он думает, что его никогда и не найдут. Я не готова его простить. Я ненавижу и презираю его. Он причинил тебе боль, он лишил тебя жизни.

Мерли вытерла глаза. Я встретила встревоженный взгляд моей матери, пристально смотревшей на меня. Но я пока не закончила. Люди шептались. Но меня это не волновало.

— Я не успокоюсь, пока его не арестуют и он не заплатит за твою смерть. Я обещаю, Каро, а ты знаешь, что мы всегда выполняли обещания, данные друг другу. Я найду этого человека. — При этих словах самообладание изменило мне, и я задрожала как осиновый лист.

Вчера состоялись похороны Каролы Штайгер, самой младшей жертвы маньяка по прозвищу Похититель цепочек. Часовня, где проходило прощание, не смогла вместить всех желающих попрощаться с девушкой, ставшей жертвой жестокого преступления, и многим пришлось остаться снаружи.

Среди присутствующих была Имке Тальхайм, популярная писательница. Ее дочь, Ютта Вайнгартнер, близкая подруга погибшей, выступила с трогательным и сенсационным прощальным словом, пригрозив убийце отыскать его и предать суду.

Затем пастор Фридхельм Оффтермат заявил, что он осуждает идеи мести и расплаты. Он призвал присутствующих молиться за Каролу и за преступника — человека, „сбившегося с пути истинного“. При этом, под шум собравшихся, Ютта и ее подруга встали и покинули часовню. Многие последовали их примеру и ждали снаружи, пока вынесут гроб, чтобы сопроводить его на Лесное кладбище».

Берт столько раз перечитывал сообщение, что казалось, знает его наизусть. Впервые этот Хайо Гиртс ничего не преувеличил и не переврал. Прямо удивительно.

Слова «сенсация» и «шум» мало подходили для описания того переполоха, который поднялся после заключительных слов пастора.

— Прошу вас! — кричал пастор. — Успокойтесь! Это ведь похороны!

— Вот именно! — отвечал ему какой-то мужчина сзади. — Похороны! Не забывайте об этом, ладно?

Берт надеялся, что Каро похоронят пристойным, должным образом. Однако, как ни жаль ему было испорченной службы, он все-таки понимал, что выплеснувшиеся эмоции не были так уж неуместны. Убили девушку, почти ребенка. Чудовищное злодеяние. Это требовало более значительного ответа, чем пара евангельских цитат.

Берт подозревал, что сдержанность журналиста как-то связана с Юттой. Ее речь произвела впечатление: ее чистый голос ясно заполнил все помещение часовни, а горячность слов затронула, наверное, каждое сердце. И сердце Берта в том числе. Он восхищался ее смелостью. А также стойкостью Мерли, которая хоть и рыдала в три ручья, но не отходила от подруги.

И все же, несмотря на свое уважение, их поведение не могло не вызывать у него досады. Ютта недвусмысленно угрожала убийце, а ему, Берту, это было совсем некстати. Не хватало еще, чтобы под ногами путались два ангела-мстителя, которые, помимо всего прочего, подвергают себя нешуточной опасности.

Он встал и подошел к большой наборной доске, занимавшей почти всю стену между окном и дверью. Берт использовал эту доску для упорядочивания идей, приходящих ему в голову. Чего там только не было: фотографии тел погибших и мест, где их обнаружили; вырезки из газет; клочки бумаги с мыслями; рисунки цепочек, которые носили жертвы; карта местности, где крестами были помечены места обнаружения тел; такая же карта с севера.

Объекты на этой доске беспрерывно перемещались по мере того, как каждое дело обретало новые формы. Коллега Берта, бывшая на похоронах, сделала снимки присутствующих. Несколько снимков Берт распечатал и повесил на доску.

Конечно, убийца вряд ли пришел бы на похороны. Однако такие случаи были известны. Берт понимал, что и преступнику иногда интересно взглянуть на плоды своих «трудов». Ему нетрудно бывало влезть в шкуру преступника, постичь его мотивы, образ мыслей. Потому, наверное, что все люди — потенциальные преступники, только не все хотят это признать.

Он рассматривал фотографии похорон. Благопристойные, серьезные лица. Их столько, что ни одного нельзя выделить. А что, если преступник и сам оплакивал Каро? Что, если он любил ее? Может быть, слишком сильно любил. Он сел за стол и придвинул к себе дневник Каро. Он уже успел привыкнуть к ее почерку — торопливым каракулям с наклоном влево, будто буквы собирались завалиться на спину. Типичные дневниковые записи, простые и откровенные. Каро, конечно, писала для себя, будучи уверенной, что никто и никогда не прочтет ее тайные мысли. Каро не была добра к себе. Она себе не нравилась и не ожидала, что жизнь будет к ней благосклонна.