Плач - Фицджеральд Хелен

— Ал всегда искренне заботилась о Хлое, — перебивает маму отец. — В Шотландии у нее никого нет, жить там стало бы невмоготу им обеим. Моя дочь никому не желала зла.

Женщина-полицейский спрашивает, где они были сегодня вечером.

— Деннис и Молли Юэнс пригласили нас на рыбный пирог, — отвечает мама.

— Мы были там с шести до половины одиннадцатого, — подтверждает отец.

Хлою разрывают противоречивые чувства к Ною — и это понятно. С тех пор как она узнала о беременности Джоанны, она называла его не иначе как «Заменитель». Но сейчас дочка совершенно раздавлена и — неожиданно — преисполнилась сестринской любовью. Мама обнимает Хлою, они вместе всхлипывают. Следом она обнимает меня, но у меня слез нет. Я жду, что позвонит Алистер. Я знаю, что он позвонит, как только ему позволят.

Отец выливает остатки вина из бутылки в раковину, выбрасывает мусор и картонную посуду из-под нашей малайской еды. Никто не хочет задать вопрос, как эта наша еда из малайского ларька отразится на слушаниях по оспариванию права опеки.

— Что будем делать? — вместо этого спрашивает отец.

Он — человек дела и четких планов, совсем как Хлоя. Это он оплачивает моего первоклассного адвоката, чтобы быть спокойным: его дочь не растерзают в суде, а его не лишат внучки.

— Он захочет увидеться с Хлоей, — говорю я и включаю новости.

И вздрагиваю: на экране — Джоанна Линдси. Она совсем не такая, какой я ее помню: голую в постели, с раскрасневшимися щеками — оттого, что трахалась с моим мужем. И не такая, как в «Фейсбуке», — с демонстративной улыбкой («все классно, я — классная, мой ребенок — классный, моя жизнь — классная (-нее, чем ваша)»). Она стоит на той самой улице, где произошло похищение, окруженная полицией и зеваками. Мокрые спутанные волосы, серое, ничего не выражающее лицо, пятна молока на футболке, и сама она какая-то слишком тощая — такой я ее тоже не помню. Чувствую, как мурашки бегут по телу и даже внутри меня. От них появляются такие мысли, в которых я не хочу признаваться даже самой себе. А ладно, плевать! Мысль первая. Да, Джоанна Линдси, это ж надо сделать ТАКУЮ глупость, чтобы вся Австралия увидела, какая ты тупица. У нее пузико торчит! Вот моя мысль номер два. Повернулась бы она боком, чтобы мне рассмотреть как следует, у кого живот больше. Я — плохой человек.

Полицейский обнимает ее. Она, похоже, не замечает этого — и вообще ничего. Я с удивлением прислушиваюсь к собственному сердцу, которое вдруг наполняется тяжестью и — бац! — обрывается в пустоту. Джоанна Линдси — грустная, потерянная, несчастная девочка.

Хлоя подходит к телефону: звонит Алистер, и решение принимается мгновенно. Мы позвоним в полицию, сообщим, куда направляемся, и немедленно отвезем ее повидаться с отцом.

Внешне дом ничуть не изменился с тех пор, как я видела его в последний раз, разве что краска на дощатых стенах немного облупилась и трава пожухла. Мне немного не по себе оттого, что я остаюсь ждать на улице — все-таки мы с Элизабет очень хорошо ладим, — но нет, я говорю им, что подожду здесь. Останусь в машине. Перед домом стоят три полицейских автомобиля, и двое журналистов фотографируют и дожидаются интервью с микрофонами на изготовку. Черный «Гольф» миссис Робертсон припаркован на дорожке, ведущей к дому, — я сразу его узнаю. Машина, стоящая за «Гольфом», — вероятно, та, из проката, судя по тому, что она замотана полицейской лентой, окружена собаками и какие-то люди изучают ее, видимо, ищут улики. Это черный внедорожник. Я смотрю, как через двор идет Хлоя, как она поднимается на веранду, а за ней — мои родители. Дверь открывается, на пороге — сам Алистер. Он выглядит еще моложе, чем четыре года назад, но такое ощущение, будто голова у него увеличилась, а туловище — укоротилось. Он — маленького роста. Я никогда не обращала на это внимания, но он — коротышка. Он мне совсем не нравится. Чудеса… Он мне не нравится! В нем есть что-то отталкивающее: редеющие, сильно взъерошенные волосы и тело, за которым, в отличие от волос, никто не следит, так что оно стало немного (совсем чуть-чуть, но все же!) похоже на подспущенную шину. Чудной он теперь: низкорослый, плешивый и толстый. Фил каждый вечер пробегает по пять километров. Фил отлично выглядит для человека своего возраста — совсем не как молодящийся старик, нет. У Фила отличная шевелюра. Почему я обо всем этом думаю? Мы — просто друзья. Как будто он собирается за мной приударить! Какой же безнадежной дурой надо быть, чтобы допускать такие мысли, но Алистер все еще стоит в дверях, и я ничего не могу с собой поделать.

Куда больше, чем его нынешний облик, меня поражает то, что это — чужой человек. Я еще раз внимательно обвожу взглядом его фигуру и спрашиваю себя, кто это вообще такой и как я могла ему позволить лишить меня веры в себя. Это просто какой-то незнакомый тип. Какой-то тип, от которого внутри все кипит от злости. Вот и сейчас тоже. Он обнимает Хлою. Я слышу чей-то плач, возможно, плачет не один человек. Трудно сказать. Они заходят в дом и закрывают за собой дверь.

Интересно, Алистер, считает, что я действительно способна на что-то подобное? Он знает, что у меня есть джапара, он сам подарил мне ее в самом начале наших отношений, когда еще внимательно выбирал для меня подарки. Вообще-то он купил тогда две джапары — мужскую и женскую, чтобы мы могли гулять вместе «в любую погоду и не реже, чем раз в месяц!». Цела ли у меня куртка, он не знает, но помнит, что она мне очень нравилась и что я никогда не выбрасываю вещи. Да какое мне дело до того, что он думает? Меня это всегда раздражало: я слишком много забочусь о том, что он обо мне думает. Так, похоже, я здесь застряла. Может, зайти посидеть в баре? Написать маме, что пошла прогуляться, и попросить прислать мне эсэмэску, когда они освободятся?

В окно стучат. Какая-то женщина. Я опускаю стекло, и она сует мне под нос микрофон.

— Простите, вы — родственница Робертсонов? Вы не могли бы ответить…

Я нажимаю кнопку, стекло поднимается — увы, недостаточно быстро.

— Уходите, — говорю я, выталкивая микрофон наружу, чтобы его не прищемило.

Нет уж, никуда я не пойду. Слишком велик риск, что он заберет у меня Хлою. Не стану рисковать. Я ему не доверяю.

Снова стук, другая женщина пронзительно верещит:

— Мы только хотим задать вам несколько вопросов!

Я отмахиваюсь от нее и включаю радио, чтобы заглушить ее голос.

Она снова стучит в стекло, потом барабанит уже довольно сильно. Еще один репортер барабанит в другое окно. Кажется, машину раскачивают. Жму на клаксон до тех пор, пока они не отступают. Совсем чуть-чуть. Тогда я открываю окно и говорю им, что напущу на них полицию, если они не оставят меня в покое. И замечаю, что Джоанна выглянула в окно, чтобы посмотреть, что происходит. Я снова поднимаю стекло, вздыхаю, закрываю глаза и пытаюсь угадать, что они делают там, в доме, о чем говорят. Он наверняка обнимает мою дочь и говорит, что любит ее. Мои родители наверняка очень милы с ними обоими — сейчас они больше беспокоятся о себе и о своей внучке, чем обо мне и о моей дочке. Меня это злит. Не должно злить, но злит. Видите, я и в самом деле плохой человек.

Мне нужно выпить.

«Пойду прогуляюсь, — пишу я маме. — Пришлите эсэмэску, когда будете уходить, я встречу вас у машины».

Она присылает ответ: «Ок».

За мной увязались два журналиста.

— Кто вы такая?

— Вы родственница?

— Вы знаете родителей?

— Всего несколько вопросов.

Я перехожу на бег — оснований преследовать меня у них нет.

Бар закрыт. Ну а чего я хотела, четыре часа ночи.

Я бегу обратно в машину, расталкиваю локтями людей с микрофонами, запрыгиваю внутрь и блокирую двери. Замечаю, как в окне колышется занавеска. Джоанна.

Я не стану ее жалеть. Сосредоточусь на главном. Что бы там у них ни произошло, Хлою я им не отдам.

Не могу удержаться и оглядываюсь. Смотрю на окно и вижу, что она все еще там. Если между нами и есть какая-то связь — две матери, рискующие больше никогда не увидеть своего ребенка, — я отказываюсь эту связь признавать.