Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-4

— Частное расследование, — сухо сказал Гвидонов. — Если бы я был уверен, что вы никогда и никому не расскажете, я бы сказал больше.

— Мне не нужно знать, — согласилась Мэри.

— Да. В нашем деле, лишнее знание, — вредит. Вернее, лишнее знание всегда может представлять какую-то опасность.

— Конечно, — согласилась Мэри.

Она совершенно была не любопытна. Это, прежде всего, подкупало в ней.

Но она тогда потребовала подписания контракта. Об условиях, гарантиях, страховке, и все такое. Пришлось ей как-то объяснить:

— Мэри, — сказал Гвидонов. — Вы поймите. Вы находитесь не в Англии.

— Я это понимаю, — согласилась она.

— У нас вы можете подписать любой контракт, хоть на золотые горы, но у вас не будет никаких гарантий, что хоть один пункт из него исполнится.

— Я понимаю.

— Ваш контракт, — мое слово. То, о чем мы с вами договорились.

— Но я должна работать. Должна знать свои обязанности и исполнять их… Мне некого воспитывать. Некого учить английскому языку. Я не знаю, чьим гардеробом мне заниматься. Кого учить правильным манерам… Я чувствую себя — тунеядкой.

— Хорошо, — согласился Гвидонов. — Будете учить английскому меня.

— Замечательно, — обрадовалась Мэри. — А то и готовить вы любите сами… Вы вкусно готовите. Я считаю, каждый день нам нужно заниматься два раза по одному часу. Кроме этого, два часа в день я буду просто говорить с вами по-английски. Вы не будете ничего понимать, но зато начнете привыкать к языку. Это — главное…

Английский под руководством Мэри, которая слишком серьезно воспринимала свои обязанности, — оказался страшным испытанием.

Он начался в тот же день. Продолжался на следующий… Должен был продолжаться на третий…

Если бы на вторую ночь в той тибетской гостинице Мэри не пришла к нему, Гвидонов бы уволил ее, при первой же возможности. Из-за ее усердия.

— Все равно это случится. Рано или поздно, — сказала Мэри, присаживаясь в ногах его постели. — Прежде всего потому, что я — не против. Вы серьезный взрослый человек, на вас можно положиться… Я вам доверяю.

— Как вы себе это представляете? — спросил Гвидонов. — Что я сейчас должен делать?

— Я могу уйти, — сказала тогда Мэри строго.

— Пожалуй, нет, — сказал Гвидонов, выключая ночник, за которым читал очередной учебник буддизма. — Но я не чувствую себя влюбленным мальчишкой… Без этого получится глупо.

— Я решила, что вы знаете, что нужно делать, — сказала ему Мэри. — Может, вы считаете, что это для меня просто… Мне это совсем не нужно.

Но ни Гвидонов не прогонял ее, ни Мэри не делала попытки встать и уйти.

Они сидели в какой-то тревожной неловкой тишине, где за двойными оконными рамами завывала тихонько ночная метель, — и каждому хотелось нарушить ее. Но все слова, и английские и русские, вылетели у обоих из головы.

Гвидонов поймал себя на смешном: еще минуту назад у него в голове не было ничего подобного, а было тихое отчаянье, от того, что в этом буддизме невозможно разобраться, если влезать в родные его тексты, каждое предложение там можно было трактовать по разному, — это был конец всякой логики. Еще минуту назад… А сейчас он уже не может отпустить ее просто так.

Если она уйдет, — завтра они расстанутся.

Мэри же была в растерянности от того, что считала, что к мужчине нужно просто прийти. Перебороть условности в себе, совершить это насилие над собой, — и прийти… А дальше все произойдет само собой.

Но ничего не происходило. Это было ужасно. Она начинала понимать, что совершила какую-то чудовищную глупость. Все испортила.

Весь смысл в жизни, который у нее появился недавно, который радовал и пугал ее одновременно.

Она сама создала катастрофу, которая на ее глазах приближалась к ней.

Не оставляя ей ничего.

— Я вам солгала, — сказала она. — Вы — умный человек. Вы знаете, я вам солгала… Мне это нужно. Я приехала с вами сюда, потому что мне это нужно… И вам это нужно. Я потому и приехала с вами сюда, потому что вам это нужно. Вы понимаете, о чем я говорю?.. Почему я одна должна решать все. Мы что, так и будем сидеть так всю ночь? Сделаете же что-нибудь!..

— Только если мы отменим уроки английского, — сказал Гвидонов. — У меня нет способностей к языкам…

В том месте был монастырь, в незапамятные времена выдолбленный монахами в скале.

Экскурсия в него начиналась после завтрака, так Гвидонов договорился, — но завтрак они проспали.

— Мне стыдно, — сказала Гвидонову Мэри, — я накинулась на вас, как кошка. Как ненасытная невоспитанная кошка… А мне бы хотелось, чтобы у вас сложилось обо мне самое благоприятное мнение.

Гвидонов сначала усмехнулся, потом согнал с лица улыбку и взглянул на Мэри. Все дамы на свете одинаковы, — англичанки, русские или китайки. Все они проводят одинаковую изощренную политику, и все одинаково облизываются по утрам.

— Это была лучшая ночь в моей жизни, — сказал он ей сухо и серьезно. — Но вы мне опять солгали.

— Я не могу немного не врать, — с каким-то отчаяньем в голосе сказала ему Мэри. — Вы все видите… Но, может, так и лучше. Но — невыносимо. Я хочу кокетничать. Кокетство, — это немного врать. Это так естественно… Хорошо: мне нравится, когда женщина перед своим мужчиной немного девка.

— Это наполняет меня гордостью, — сказал Гвидонов.

— Вы врете…

На «ты» они перешли на экскурсии в монастырь.

Но сначала был завтрак, по времени совпавший с обедом.

Петьку Гвидонов звал «Петр», а Мэри «Петя»… У него было какое-то другое имя, но ради конспирации он с удовольствием откликался на это.

Где Чурил отыскал такого соглядатая, информатора, такой всевидящий глаз верховного, — уму было не постижимо.

Потому что тот не делал секрета из своих неблагозвучных функций, а на намек по этому поводу Гвидонова, развел виновато руками. Он обладал удивительной способностью не попадаться, когда не надо, на глаза. И наоборот, когда в нем была необходимость, он возникал тут же.

И был незаменим. Чем дальше, тем больше, — потому что брал на себя все мелочи быта, все организационные вопросы, все неудобства, которые отвлекали от мыслительного процесса, — и делал свою черновую неблагодарную халдейскую работу с какой-то неповторимой преданностью ей и увлечением.

Он словно бы родился для того, чтобы быть внимательным, предупредительным, и доставлять своими поступками радость другим людям. Мэри в нем души не чаяла, и как-то даже сказала Гвидонову, что именно такими она представляет себе людей будущего, когда в них совершенно не останется зла, по отношению друг к другу, а останется одна доброта.

— Да, конечно, — согласился тогда с ней Гвидонов.

Омба была небольшим селом, которого уже начинала касаться лихорадка туристического бизнеса.

Гостиница их, без названия, была обыкновенным двухэтажным деревянным домом, вытянутым, наподобие барака, влево и вправо от центрального входа.

Они жили в левом крыле на втором этаже. Еще в ней готовилась к восхождению группа итальянских альпинистов, человек в пятнадцать… Несколько номеров занимали пожилые супружеские пары из Гонконга. Эти уже были настоящими туристами, решившими на старости лет посетить самые укромные уголки своей необъятной родины. Чтобы порадоваться за нее.

Они, естественно, были китайцы.

Каждый третий человек на земле, — китаец… Но мало кто из остальных двух третей подозревает об этом.

Остальным третям, наверное, кажется, что больше половины населения земли составляют американцы и англичане. В союзе с другими европейцами.

Недалеко от старой гостиницы стоилась новая, уже кирпичная. Раз в пять больше прежней. На время зимы, как понял Гвидонов, строительство было заморожено, и виден был только выщербленный забор стройки и голые разной величины стены, за ним.

Но национальный сервиз уже был.

У входа по утрам играл фольклорный ансамбль, наряженный в красочные тибетские одежды, из которых главное место занимала огромная папаха, защищавшая глаза от ветра и голову от стужи, где овчинное руно было заплетено во множество косичек, в каждую из которых была вставлена разноцветная ленточка. Играли они на каких-то длинных трубах, — у каждого оркестранта была труба своей длинны, и когда они синхронно дули в них, получалась, на самом деле, какая-то мелодия. Дикая, и похожая на порыв горного ветра. Когда он, ругаясь, огибает собой очередную вершину.

Здесь же, у крыльца, для экзотики были привязаны две длинногривые тибетские лошади. Им, прямо на снег, бросали по охапке сена, — они косили на него глазом, фыркали, и время от времени тянулись у нему губами.

Сами. Опускались до такого позора… Потому что уже привыкли, что сентиментальные туристы кормят их исключительно с рук, когда не нужно преклонять свою гордую шею.