Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-4

— Не понял, — отозвался Гвидонов.

— Вы, в России, мало обращаете внимания на архитектуру. Потому что всегда боролись с богатыми… Вся российская история — это сражение с капиталом, за общечеловеческую справедливость. Поэтому, только у вас и победила мировая революция… Но вы недостаточно внимания уделяли архитектуре. Потому что, это очень дорого.

— Я не понял, что такое аристократизм? — сказал Гвидонов. — Это, когда есть рабы и есть избранные, которые у первых все отняли, да еще и заставляют пахать на себя? И строят, поэтому себе дворцы? На чужих костях? Потом наряжаются и устраивают балы… Жрут и спят в своих дворцах… Потом дадут кому-нибудь копейку, милостыню, — и пыжатся от гордости за себя, что они такие добрые?

— Вот, — обреченно сказала Мэри. — Ты — типичный коммунист. Именно таким я себе представляла типичного коммуниста. Который даже разговор о древней архитектуре сведет к проблеме общесоциальной справедливости… Только непонятно, почему же тогда вас разогнали, если вы такие хорошие?

Гвидонов хотел вспылить, потому что не умел разговаривать с женщинами. У них все получается шиворот навыворот. Даже у самых хороших.

Но сдержался.

Потому что утром Мэри сказала ему, — что беременна.

Он брился в ванной комнате, впереди был день, и он думал над его планом.

Даже не понял сначала значения ее слов.

— Владимир, — сказала Мэри, откуда-то из-за спины. — Я не хотела говорить тебе раньше, потому что не была до конца уверена… У нас будет ребенок.

Не могло содержаться в реальном мире такой информации. Из разряда утопий… Это то же самое, что сказать ему: у нас во дворе приземлилась летающая тарелка, и на нее можно взглянуть. При желании… Достаточно отдернуть занавеску.

Такого не могло произойти. Потому что это — полная фантастика.

Гвидонов повернулся, лицо его окаменело, словно он, за одно мгновенье, на несколько лет постарел.

— Да, — сказала Мэри.

— Когда? — спросил он.

— Через семь с половиной месяцев.

— Ты уверена?

— Ты — типичный мужчина, — осуждающе сказала Мэри, — который должен быть во всем уверен.

— Я понимаю… — сказал Гвидонов, судорожно пытаясь освоиться в новой ситуации. — Мальчик или девочка?.. Да, рано… С какого месяца можно определить пол ребенка?

— После третьего.

— Тебе нельзя поднимать тяжестей… Тебя тянет на соленое?

— Ты — типичный холостяк, — сказала Мэри. — Ты настолько растерялся, что даже не знаешь, что сказать.

— У меня есть кое-какие деньги, — сказал Гвидонов. — Нужно открыть на его имя счет в банке, лучше в Лондоне. На тот случай, если со мной что-нибудь случится.

Знание — сила.

Даже в том случае, когда не тянет уже узнавать ничего нового. И так, голова — палата.

В общем-то, все три месяца, которые они с Мэри находились на Дальнем Востоке, Гвидонов пробовал разбираться в буддизме.

Чем дальше пробовал, тем меньше в нем что-нибудь понимал.

Хорошо понимал только статью о буддизме в Большой Советской Энциклопедии. Ее писал в свое время толковый мужик, которому от этого буддизма было ни жарко, не холодно, — и он разделал его под орех. С точки зрения марксистско-ленинской философии, — с которой Гвидонов, кстати, был во многом согласен.

В общем-то, буддизм, как христианство и ислам, — был религией угнетенных. И — угнетателей.

Угнетенным досталось обещание, — другой жизни, получше нынешней, после их смерти. А — угнетателям, возможность пользоваться этим обещанием всевышнего, и угнетать в этой жизни, с удесятеренной энергией… Все-равно религиозные фанаты будут терпеть. Чем больше они терпят, тем большая награда ждет их на небесах. Против небесной награды для своих рабов, — они не возражали совершенно, и на нее не зарились….

Версия, которую следовало разрабатывать, была одна.

Реальная, хорошая версия, — без всякого налета мистики, типа огня в Иерусалиме, который раз в год сам собой загорается, в присутствии собрания верующих, и на их глазах. Когда он там загорается, этот небесный божественный огонь, это чудо из чудес, — они бросаются к нему, чтобы зажечь от него свои свечки. То есть, приобщиться каким-то образом. К чему-то.

Когда речь идет о собственной жизни или смерти, — о дембельской работе, которую, если не выполнишь, домой не вернешься, — такие глупости в голову не приходят.

Как и тем хитрецам, которые подносят в том храме в нужное время и к нужному месту зажигалку «Крикет».

Версия была такая: уединявшиеся много веков подряд отшельники, за это время могли разработать нечто типа своей народной медицины. Типа, смешать женьшень с мумием, — и получить какое-то, на самом деле очень хорошее, лекарство.

Вообще, Гвидонов, как пример, привел бы в этом случае Австралию. Континент… Который, как остров. Точнее, который тысячелетия был островом.

И получил, в результате, совершенно самобытную фауну и флору. Утконосов, кенгуру и еще кучу других странных созданий, — которых не найдешь больше нигде в мире.

При желании, можно и кенгуру поклоняться, как небесному чуду. Получилось бы неплохо. Просто, в свое время, эта хорошая мысль не пришла никому в голову.

А — зря.

Сейчас бы этому кенгуру на пасху и рождество ставили свечки. Бились бы лбами о землю, напротив его сумки, из которой выглядывает любопытная мордочка ее детеныша…

Наши же махатмы, кроме лицемерной религиозной идеологии, от одиночества смастерили себе уникальную медицину.

И кое что еще. Например, состав, который, если им побрызгаться, делает человека невидимым. Замечают они, что за ними кто-то наблюдает в бинокль, а при их страсти к уединению, этого они не переносят, — замечают они это, брызгают на себя за скалой жидкостью из склянки, — и пропадают с поля зрения наблюдателя.

Почему, нет.

Если в небе летает «Стелс», невидимый для радаров. А уж человека чем-нибудь натереть, плевое дело.

И не разглашают своих секретов, не несут их в подарок человечеству, — чтобы двинуть его прогресс. Поскольку так повелевает их идеология. Причисляя тем самым, к когорте избранных.

Все знают, женьшень способен восстанавливать организм. А если, все-таки, к примеру, его смешать с мумие?.. А если добавить туда же стволовые клетки?..

Вот тебе и четыреста лет. Или — пятьсот…

Только зачем, недоумевал Гвидонов, — когда и сорок семь, выше крыши. Так все надоело… А уж в семьдесят, — вообще, ничего не захочется.

Получалась нормальная рабочая версия.

Без налета религиозного дурмана.

Но с чудовищным объемом труда… Но это, впрочем, как всегда. Не привыкать.

Через неделю тихой жизни в Кызыле, где дома были занесены снегом и из сотен печных труб вились к небу извилистые дымки, он позвонил по спутникову Чурилу.

— План готов, — сказал Гвидонов, — хотелось бы посмотреть на Тибет. Увидеть тамошние красоты своими глазами.

— Помни, я тебя не тороплю, — сказал сухо Чурил.

— Еще, — сказал Гвидонов, — интересно, каким образом Бромлейн был в курсе ваших планов.

— Мне тоже любопытно, — хмыкнул Чурил. — Считай, это нагрузка… Одного информатора я, правда, порешил. Но, может, есть и еще кто-нибудь.

— Тибет, — напомнил Гвидонов.

— Послезавтра получишь паспорта и визы. Считай, что ты этнографическая экспедиция Российской Академии Наук. Которая нашла спонсора… Ты и твоя гражданская супруга.

— Без этого никак? — спросил смирно Гвидонов. — Без вашего колпака?

— Сначала — в Пекин… Оттуда — до Гималаев. Там вас встретят… В расходах не стесняйся. Приятного медового месяца.

— Спасибо… — ровно сказал Гвидонов…

Тоже мне, бог, — подумал тогда он… От настоящего бога нельзя убежать, он всюду. По определению. И особенно за той, последней чертой.

Там, где у любого Чурила, — руки коротки…

Теперь, с сегодняшнего утра, убежать было невозможно. Даже с цианистым калием, зашитым в воротник рубашки.

Хорошо наши придумали в свое время, посылать за границу только женатых, чтобы их дети и жены оставались заложниками дома. Качественно…

Тибет, — это такая горная страна, наподобие нашего Кавказа. Только горы там покруче, и числом они поболе. И живут там люди другой расы.

На аэродроме в Лхасе их ждал другой самолет, поменьше. А в Ньиме они пересели на вертолет, который доставил их в Омбу, где их ждал лучший номер в местной гостинице, с видом на грозный, взнесенный ввысь пик, где через рваные облака, блестел солнцем на олимпийской невероятной высоте, ослепительный лед.

— Чем мы занимаемся? — спросила его Мэри, когда распаковала свой чемодан, достала тапочки, и электрический чайник. — Я до сих пор не могу понять. Но я не следователь, — и никогда не пойму, если вы мне не скажете сами.

Тогда, в первый их день в той гостинице, они были еще на «вы».