Том Смит - Малыш 44
Лев сел. Кузьмин остался стоять у окна. Он предпочитал задавать вопросы, глядя наружу. Подобная манера объяснялась тем, что он полагал — и неоднократно говорил об этом Льву, — что к внешнему проявлению чувств следует относиться с крайним скептицизмом, если только человек, их демонстрирующий, не подозревает о том, что за ним наблюдают. Он наловчился делать вид, что смотрит в окно, тогда как на самом деле изучал реакцию собеседника по отражению в стекле. Впрочем, практической пользы из своей уловки он извлечь не мог, поскольку все, включая Льва, прекрасно знали об этой его привычке. Да и в любом случае очень немногие могли расслабиться в стенах Лубянки настолько, чтобы допустить ошибку.
— Мои поздравления, Лев. Я знал, что ты обязательно возьмешь его. Ты получил необходимый опыт и ценный урок.
Лев кивнул.
— Ты болен?
Лев помолчал, прежде чем ответить. Очевидно, он выглядел намного хуже, чем предполагал.
— Ерунда. Немного простыл, наверное, но это пройдет.
— Полагаю, ты злишься на меня из-за того, что я оторвал тебя от дела Бродского, чтобы ты лично уладил конфликт с Федором Андреевым. Я прав? Ты считаешь, что случай с Федором не стоил выеденного яйца и я должен был позволить тебе продолжить операцию по наблюдению за Бродским.
Он улыбался, словно рассказывая смешной анекдот. Лев напрягся, чувствуя какой-то подвох.
— Нет, майор, я ничуть не раздосадован. Мне следовало арестовать Бродского сразу же. Это была моя вина.
— Да, но ты не сделал этого. Итак, учитывая обстоятельства, был ли я неправ, оторвав тебя от дела шпиона и отправив утешать скорбящего отца? Я повторяю свой вопрос.
— Я думал лишь о том, что совершил ошибку, не арестовав Бродского сразу же.
— Не увиливай от ответа. Вот что я имею в виду: случай с Федором — не просто досадное недоразумение. Это — прямое проявление разложения в рядах МГБ. Один из твоих людей настолько поддался чувству утраты, что невольно сделал себя самого и свою семью врагами государства. И, хотя я доволен тем, что ты схватил Бродского, твоя работа с Федором все-таки представляется мне более важной.
— Понимаю.
— А теперь поговорим о Василии Никитине.
Было бы странно ожидать, чтобы о его поступке не доложили начальству. Василий, не колеблясь, постарался бы воспользоваться этим против него. Лев не мог рассчитывать ни на безусловную поддержку Кузьмина, ни угадать, какой именно аспект случившегося обеспокоил его более всего.
— Ты направил на него пистолет? А потом еще и ударил? Он говорит, что ты потерял контроль над собой. Говорит, что ты принимаешь наркотики. И что твое поведение стало неадекватным из-за них. Требует отстранить тебя от должности. Он очень расстроен и взбешен, как ты понимаешь.
Лев все прекрасно понимал: об убийстве мирных граждан пока заикаться не стоило.
— Я был старшим офицером, и я отдал приказ. Василий отказался выполнить его. Как я мог поддерживать дисциплину, как любой из нас может поддерживать дисциплину, если его приказы не выполняются? Рухнет вся система. Возможно, дало о себе знать мое армейское прошлое. На войне неподчинение приказу и нарушение субординации карались смертью.
Кузьмин кивнул. Лев нашел правильные слова — он сослался на незыблемые принципы армейского подчинения.
— Ты прав, конечно. Василий чересчур вспыльчив. Он и сам признает это. Он не подчинился приказу. Это правда. Но сотрудничество членов семьи с преступником привело его в ярость. Я не оправдываю его поступок, ты понимаешь. Для подобных нарушений у нас имеется система. Их следовало доставить сюда. И Василий получил взыскание и строгий выговор. Что касается наркотиков…
— Я не спал двадцать четыре часа. И мне их прописал наш врач.
— Это меня совершенно не касается. Я приказал тебе сделать все, что можно, и, полагаю, это значит, что и принимать ты мог все, что тебе заблагорассудится. Но я хочу предостеречь тебя. Ударив своего коллегу-офицера, ты обратил на себя внимание. Люди быстро забудут о том, что твои действия были оправданными. Как только Василий опустил пистолет, ты должен был остановиться на этом. Если ты хотел наказать его сильнее, то обязан был доложить мне о том, что он не подчинился твоему приказу. А ты взял правосудие в собственные руки. Это неприемлемо. Подобного не должно повториться. Никогда.
— Виноват. Приношу свои извинения.
Кузьмин отошел от окна. Остановившись рядом со Львом, он положил ему руку на плечо.
— Не будем больше об этом. Считай вопрос закрытым. У меня есть для тебя новое задание: нужно допросить Бродского. Я хочу, чтобы ты лично занялся этим. Можешь привлечь себе в помощь того, кого посчитаешь нужным, — специалиста по допросам, — но я хочу, чтобы ты присутствовал при том, как он сломается. Нужно, чтобы ты увидел этого человека таким, какой он есть на самом деле, особенно если учесть, что его невинная внешность ввела тебя в заблуждение.
Приказ был очень необычным. От Кузьмина не укрылось удивление Льва.
— Тебе это пойдет на пользу. Судить о человеке нужно по тому, что он готов сделать своими руками, а не по тому, что он готов заставить других сделать вместо себя. У тебя есть возражения?
— Нет.
Лев встал и одернул китель.
— Я приступаю немедленно.
— И последнее: я хочу, чтобы вы с Василием вместе поработали над этим делом.
* * *Камеры делились на три вида. Во-первых, камеры для предварительного заключения: квадратные комнаты с покрытым соломой полом, в которой троим взрослым мужчинам едва хватало места, чтобы лечь. В таких камерах содержали не менее пяти человек, и в них царила такая теснота, что никто не мог даже почесаться без того, чтобы не побеспокоить остальных. Поскольку уборной в камерах не было, следовало выделить место и для ведра, которым заключенные вынуждены были пользоваться на глазах друг у друга. Как только оно наполнялось доверху, один из арестантов должен был отнести его в ближайший туалет, причем его предупреждали о том, что если он прольет хоть каплю, то его накажут. Лев слышал, как караульные потешались над арестованными, которые с невероятно комичным напряжением следили за колеблющимся уровнем фекалий и мочи. Варварство, разумеется, но варварство не беспричинное, а варварство ради светлого будущего.
Светлое будущее ради общего блага.
Их нужно было повторять все время, эти слова, чтобы они врезались в память и каждую мысль, обвивая мозг, подобно праздничному серпантину.
Кроме камер предварительного заключения существовали карцеры различных форм и размеров. В некоторых по щиколотку стояла ледяная вода, а стены покрывали плесень и слизь. Пятидневного пребывания в таком карцере оказывалось достаточно для того, чтобы погубить здоровье арестанта, в легких которого навсегда поселялась хворь. Имелись в наличии и узкие пеналы, похожие на деревянные гробы, в которых во множестве водились вши и клопы и поедом ели обнаженного заключенного до тех пор, пока он не подписывал признательные показания. Существовали камеры с пробковой прокладкой, в которых пленников поджаривали: по системе вентиляции подавался горячий воздух, и кровь вскипала, выделяясь через поры тела. Были камеры с крючьями, цепями и оголенными электрическими проводами. Для разных людей применялись разные виды наказаний. Единственным препятствием, да и то довольно слабым, служило лишь воображение. Но все эти ужасы казались маленькими и ничтожными по сравнению со светлым будущим.
Светлое будущее. Светлое будущее. Светлое будущее.
Оправдание подобных методов было простым и убедительным, хотя и требовало постоянного повторения: эти люди были врагами. Разве во время войны Лев не прибегал к столь же радикальным мерам? Да, и даже хуже. Разве война не принесла им свободу? И разве здесь было не то же самое, не такая же война, пусть и против другого врага, но который все равно оставался врагом? Была ли она необходимой? Да, была. Выживание политического строя оправдывало любые средства. Обещание «золотого века», где не будет места для подобной жестокости, где всего будет вдоволь и где бедность превратится в воспоминание, оправдывало любые средства. Эти методы не были приятными, ими нельзя было восторгаться, и он не мог понять офицеров, которые получали удовольствие от своей работы. Но Лев не был дураком. В этой отлаженной цепочке самооправдания имелось и слабое звено — несогласие, даже отрицание происходящего, которое пока затаилось в самом дальнем уголке его души, подобно ростку, для которого еще не настало время тянуться к солнцу.
Наконец последними были камеры для допросов. Лев подошел к одной из таких каменных клеток, где держали предателя, и уперся в тяжелую стальную дверь со смотровым глазком. Он постучал, думая о том, что ждет его внутри. Дверь ему открыл юноша, которому на вид едва исполнилось семнадцать. Сама камера была маленькой, прямоугольной формы, с голым бетонным полом и стенами, но освещенная столь ярко, что Лев даже зажмурился. Пять мощных лампочек свисали с потолка. У задней стены стоял диван, казавшийся совершенно неуместным в этой спартанской обстановке. На нем сидел Анатолий Бродский. Запястья и лодыжки у него были связаны веревкой. Молоденький тюремщик с гордостью пояснил:
