Дэннис Лехэйн - Таинственная река
— Я понимаю, — горестно произнес он, — понимаю, но все-таки ты же чувствуешь себя одинокой. Чувствуешь себя…
Она провела рукой по его лицу, по шее; он непроизвольно сделал глотательное движение, когда ее ладонь коснулась кадыка.
— Непричастной, — закончил он.
5
Оранжевые шторы
В субботу в шесть часов утра, когда до Первого причастия Надин, дочери Джимми Маркуса, оставалось четыре с половиной часа, раздался телефонный звонок. Звонил Пит Гилибиовски снизу из магазина и сообщил, что он прямо-таки зашивается от огромного количества работы.
— Зашиваешься? — Джимми сел на кровати и посмотрел на часы. — Ты что, Пит, рехнулся? Сейчас шесть часов утра. Если вы с Кейти не сможете обслужить тех, кто придет в шесть, так как же вы сможете обслужить тех, кто придет в восемь, когда первая волна прихожан выйдет из церкви?
— Так в том-то и дело, Джим, что Кейти здесь нет.
— Кейти нет? — Джимми сбросил с себя одеяло и соскочил с кровати.
— Ее здесь нет. Она же должна была прийти в полшестого, так? Я посылал парня, который печет пончики, чтобы он погудел под ее окном, а у меня еще и кофе не готов, из-за того что…
— Угу, — прогудел Джимми и пошел по коридору в сторону комнаты Кейти, чувствуя босыми ногами сквозняк, гуляющий по дому в это майское утро, все еще не избывшее сырой холод, какой бывает в мартовские вечера.
— …толпа гуляк по барам; пьяниц, пьющих в парке; сезонных строителей, сидящих на метамфетамине, ворвалась к нам в половине пятого и вылакала подчистую весь кофе, и обжаренный по-колумбийски, и на французский манер. В закусочной хоть шаром покати. Джим, сколько ты платишь этим мальчишкам, которые работают вечерами по субботам?
— Угу, — снова прогудел Джимми и, коротко постучав в дверь спальни Кейти, резким движением открыл ее. Кровать дочери была пуста и, что еще хуже, заправлена, а это значит, что она не ночевала дома.
— Ты должен был или повысить им жалованье, или гнать их к чертовой бабушке, — слышался из трубки голос Пита. — Мне надо приходить на час раньше, чтобы все подготовить, а потом начинается: «Как вы сегодня, миссис Кармоди? Кофе вот-вот закипит, дорогуша, буквально через секунду. Так что, прошу вас, не сердитесь и подождите».
— Я сейчас приду, — сказал Джимми.
— К тому же воскресные газеты еще не разложены, реклама над входом не готова и кругом развал. Я вообще должен за всем следить…
— Я же сказал, что сейчас приду.
— Да зачем, Джим? Спасибо, не надо приходить.
— Пит, ты слышишь меня? Позвони Сэлу, может, он сможет подготовить все к половине девятого, а не к десяти.
— Да?
Джимми услышал звук автомобильного сигнала на стороне Пита и добавил:
— И вот еще что, Пит, прошу тебя, открой дверь мальчишке от Айзера. Не может же он стоять весь день под дверью со своими пончиками.
Джимми отключил трубку и пошел назад в спальню. Аннабет, завернувшись в простыню и широко зевая, сидела на постели.
— …в магазин? — спросила она, проглотив предыдущие слова в долгом зевке.
Джимми кивнул.
— Кейти нет на работе.
— Сегодня? — спросила Аннабет. — В день Первого причастия Надин ее нет на работе? А если она чего доброго и в церковь прийти не соизволит?
— Да нет, я уверен, что она придет.
— А я не уверена, Джимми. Если она так крепко выпила ночью, что ей стало наплевать на магазин, то как знать…
Джимми пожал плечами. Говорить с Аннабет о Кейти бессмысленно; она общается с падчерицей либо холодно и с раздражением, либо с воодушевлением, как будто они лучшие подруги. Либо так, либо эдак, среднего нет, и Джимми понимает — чувствуя себя при этом несколько виноватым, — что в основном непонимание исходит от Аннабет, появившейся на их горизонте, когда Кейти было семь лет и она, оставшись без матери, только-только начала понимать, что значит для нее отец. Кейти была искренне рада и благодарна отцу за то, что в их полухолостяцкой одинокой квартире появилась женщина. Однако еще давала о себе знать душевная травма, причиненная смертью матери, — и Джимми знал, что травма эта едва ли когда-нибудь залечится и постоянно будет напоминать о себе — и когда чувства от этой потери обострялись настолько, что вырывались из сердца дочери наружу, то почти всегда мишенью служила Аннабет, которая, хоть и заменила ей мать, но никогда не жила так, как, по мнению девочки, жила бы или должна была бы жить Марита.
— Господи, Джимми, — сказала Аннабет, наблюдая, как Джимми натягивает рубашку поверх футболки, в которой спал, и ищет глазами джинсы, — ты что, собрался туда?
— Всего лишь на часок. — Джимми снял джинсы со спинки кровати. — В крайнем случае на два. Сэл так и так должен сменить Кейти в десять часов. Пит сейчас звонит ему и просит прийти пораньше.
— Ведь Сэлу далеко за семьдесят.
— Ну так и что. Ты думаешь, он спит? Наверняка мочевой пузырь просигналил ему подъем уже в четыре, а опорожнив его, он включил телевизор и сейчас смотрит порнуху.
— Да ну тебя. — Аннабет сбросила с себя простыню и встала с кровати. — Ну и дрянь же эта Кейти. Ну скажи, какая ей радость портить нам еще и этот день?
Джимми почувствовал, как у него начинает гореть шея.
— А какой еще день она нам испортила?
Аннабет лишь махнула рукой и, направляясь в ванную, спросила:
— Ну ты-то хоть представляешь себе, где она может быть?
— У Дайаны или у Ив, — ответил Джимми, глядя ей вслед. Аннабет — без всякого сомнения, единственная его любовь — но, господи, она сама не понимала, какой несносной она подчас может быть, причем без всякой на то причины (это было семейной чертой всех Сэваджей); не осознавала, какое неприятное воздействие оказывают эти всплески ее настроения на окружающих. — А может, она у своего дружка.
— Да? И с кем же она сейчас якшается? — Аннабет включила душ и, отступив назад, ожидала, пока вода нагреется.
— Думаю, тебе это известно лучше, чем мне.
Аннабет, просунув руку в туалетный шкафчик за тюбиком зубной пасты, покачала головой.
— Она бросила Крошку Цезаря в ноябре. Кстати, я этого не одобряла.
Джимми, натягивая башмаки, улыбнулся. Аннабет всегда называла Бобби О'Доннелла «Крошкой Цезарем» (правда, нередко она награждала его и более крепкими прозвищами) и не только потому, что он изо всех сил старался походить на типичного гангстера с холодным взглядом, а главным образом потому, что он был толстым коротышкой, как Эдвард Г. Робинсон [5]. Для Джимми эти несколько месяцев, когда Кейти встречалась с ним, были головной болью, но братья Сэваджи заверили его, что в случае необходимости отрежут ему яйца. Правда, Джимми не был уверен в том, что именно побуждало их на совершение этого подвига: то, что этот мешок с дерьмом осмелился волочиться за их любимой племянницей, или то, что Бобби О'Доннелл настолько осмелел, что вздумал становиться им поперек дороги.
Инициатором разрыва их отношений была Кейти, и если не считать ночных телефонных звонков и стычки, чуть не перешедшей в кровавую драку, когда вдруг перед Рождеством Бобби и Роуман Феллоу появились на пороге, то можно сказать, что их расставание прошло без серьезных последствий.
Отвращение, которое Аннабет испытывала к Бобби О'Доннеллу, смешило Джимми. Он нередко задумывался о том, что истинной причиной ненависти Аннабет является не только то, что Бобби смахивает на Эдварда Г. Робинсона и спит с ее падчерицей, а также и то, что он по самую задницу увяз в криминальных делах, как, впрочем, и ее братья, а также — в этом у нее не было сомнений — и ее супруг не чуждался подобных дел в те годы, пока была жива Марита.
Марита умерла четырнадцать лет назад, когда Джимми отбывал двухгодичный срок в исправительном доме, а попросту говоря, в тюрьме на Оленьем острове в Уинтропе. Однажды в субботу во время свидания, держа на руках пятилетнюю Кейти, которая никак не могла спокойно усидеть хотя бы минуту у нее на коленях, Марита сказала Джимми, что родинка у нее на руке вдруг распухла и чернеет и что она хочет сходить в местную поликлинику, дабы показаться врачу. Просто для самоуспокоения, добавила она. Через четыре субботы она начала проходить курс химиотерапии. Через полгода после того, как она сказала Джимми про родинку, она умерла, и Джимми по прошествии многих суббот довелось увидеть тело своей жены лежащим на темном деревянном столе, с лицом покрытым толстым слоем мела, в сигаретном дыму, в воздухе, пропитанном потом и какими-то неприятными запахами, исходившими от осужденных на столетнюю отсидку преступников, в котором раздавались причитания и вздохи этих преступников. В последний месяц своей жизни Марита была слишком слаба, чтобы приехать; слишком слаба, чтобы написать, и Джимми был вынужден заказывать телефонные разговоры с ней, во время которых она быстро уставала или находилась под действием болеутоляющих лекарств, а может — и то и другое. Наверняка, и то и другое.
