Айра Левин - Поцелуй перед смертью

Теперь, когда ты знаешь, что мисс Кох неправильно истолковала визит Дороти, я надеюсь, что ты освободишься от всякого чувства вины.

Твой любящий отец.

P. S. Извини, пожалуйста, что письмо написано от руки. Я знаю, что у меня неразборчивый почерк, но считаю, что такое письмо не следует диктовать мисс Ричардсон».

12 марта 1951 года

8.35

«Дорогой Берт!

Я пишу тебе, сидя в кресле вагона первого класса с бутылкой кока-колы на столе (в такое-то время — кошмар!), передо мной лист бумаги, в руках у меня ручка. Я постараюсь писать четко, несмотря на раскачивание вагона, и дать тебе „если не блестящее, так хотя бы вразумительное“ — как сказал бы профессор Милхолланд — объяснение, почему я решила поехать в Блю-Ривер.

Извини, что не смогу пойти с тобой на бейсбол, но я уверена, что Конни или Джейн с удовольствием пойдут вместо меня, а ты можешь думать обо мне в перерыве.

Итак, во-первых, я решилась на эту поездку не под влиянием минуты — я взвешивала „за“ и „против“ всю вчерашнюю ночь. Можно подумать, что я решила сбежать в Египет! Во-вторых, я не отстану в занятиях, потому что ты запишешь для меня все, что говорилось на лекциях и семинарах. Кроме того, я не собираюсь отсутствовать больше недели. Да и вообще, кто слышал, чтобы студента третьего курса выгнали за несколько пропущенных лекций? В-третьих, я не потрачу время зря, потому что знаю, что, пока не попытаюсь во всем разобраться, у меня не будет ни минуты покоя.

Ну вот, я покончила с возражениями и теперь могу тебе объяснить, почему я еду в Блю-Ривер. Но сначала надо вернуться немного назад.

Из письма, которое я в субботу получила от отца, ты знаешь, что Дороти первоначально хотела учиться в Колдвелле, но я этому воспротивилась. Я действовала для ее же блага — по крайней мере, тогда я была в этом убеждена. После ее смерти я стала задумываться, не руководствовалась ли я эгоистическими соображениями. Жизнь в Нью-Йорке накладывала на меня слишком много ограничений — во-первых, в силу запретов моего отца и, во-вторых, в силу того, что Дороти полностью полагалась на меня и не могла принять ни одного самостоятельного решения. Правда, тогда я этого не сознавала. И вот, приехав в Колдвелл, я принялась наслаждаться вновь обретенной свободой. Я стала горлопанкой-болельщицей, все время была на виду, таскалась на вечеринки, околачивалась с местными знаменитостями и тому подобное. Ты бы меня не узнал. Так что не знаю, почему я воспротивилась поступлению Дороти в Колдвелл: для того ли, чтобы помочь ей обрести независимость, или для того, чтобы сохранить свою собственную независимость. Ведь в Колдвелле все знают все про всех.

Отец — с помощью Марион — абсолютно правильно истолковал мою реакцию на смерть Дороти. Я не хотела признать, что это было самоубийство, потому что в таком случае в нем была и доля моей вины. Однако я считала, что мои сомнения зиждутся не только на эмоциях. Например, у меня вызывала сомнения присланная мне ею записка. Она написана почерком Дороти — этого я отрицать не могу, — но она как-то не похожа на нее. Весь ее стиль какой-то чужой. Например, Дороти никогда не обращалась ко мне „Дорогая“. Ее письма всегда начинались: „Моя дорогая Эллен“. Я сказала об этом полиции, но они ответили, что она, несомненно, писала эту записку в состоянии крайнего возбуждения и, естественно, не была похожа сама на себя. Должна признаться, что это объяснение показалось мне вполне логичным. Мне также было непонятно, почему она взяла с собой свидетельство о рождении, но полицейские и это объяснили. Самоубийцы часто принимают меры, чтобы облегчить их опознание. Тот факт, что у нее в сумочке были и другие предметы, по которым ее можно было бы опознать (например, студенческий билет), их нисколько не смутил. А когда я им сказала, что никогда не замечала у Дороти склонности к самоубийству, они мне даже не потрудились ответить. Короче говоря, они отмели все мои возражения.

Так что мне не оставалось ничего иного, как в конце концов признать, что Дороти покончила с собой и что в этом была часть и моей вины. История, рассказанная Анабеллой Кох, оказалась решающим доводом. Причина самоубийства Дороти усугубляла мою вину, потому что в наше время здравомыслящие девушки не совершают самоубийства в случае беременности, если только в них не вселили привычку во всем полагаться на кого-то другого, а этого другого рядом нет. Но беременность Дороти означала, что ее бросил на произвол судьбы еще один человек — мужчина. Отец ребенка. Мне доподлинно известно, что Дороти не позволяла себе легкомысленного отношения к сексу. У нее не было склонности к мимолетным связям. Если она забеременела, значит, была влюблена в кого-то и собиралась за него замуж.

В начале декабря Дороти написала мне про студента, с которым познакомилась на семинарах по английскому. Она с ним встречается уже некоторое время, и поняла, что это — Тот Человек, Который Составит Ее Счастье. Она обещала все мне рассказать во время рождественских каникул. Но во время каникул мы с ней повздорили, и после этого она вообще перестала со мной разговаривать. А когда мы вернулись на учебу, то стали обмениваться не столько письмами, сколько формальными отписками. Так что я даже не узнала, как его зовут. Мне было про него известно только то, что она познакомилась с ним осенью на занятиях английским языком, что он очень красив и напоминает Лена Вернона — это муж нашей кузины. Это значит, что молодой человек Дороти — высокий, голубоглазый блондин.

Я рассказала отцу про этого человека: надо найти его и как-то покарать. Отец отказался, сказав, что мы не сможем доказать его отцовство и мало что сможем сделать, если даже докажем. Дороти сама покарала себя за свои грехи. Он считает, что не стоит ворошить былое.

Так обстояли дела до прошлой субботы, когда я получила от отца письмо, в которое было вложено письмо от Анабеллы Кох. Тут-то и начинается самое главное.

Письма оказали на меня совсем другое действие, чем то, на которое рассчитывал отец. Во всяком случае, поначалу они не произвели на меня особого впечатления, потому что, как я уже писала, источником моих угрызений совести были не только показания Анабеллы Кох. Но потом ко мне в душу закрались сомнения: если пояс Дороти не был сломан, зачем ей вздумалось лгать и просить пояс у Анабеллы? Почему она не могла надеть свой собственный? Отец не хотел в это вникать и просто сказал, что у нее, наверно, была „какая-нибудь полоумная причина“. Но я хотела узнать, что это была за причина, потому что в день своей смерти Дороти совершила несколько внешне пустяковых, но необъяснимых поступков. Вот они:

1. В 10.15 утра она купила в магазине, который находится на другой стороне улицы от ее общежития, пару дешевых белых перчаток (хозяин магазина сообщил об этом в полицию, когда увидел ее портрет в газетах). Сначала она попросила пару чулок, но поскольку на следующий день был назначен Весенний вечер танцев, все студентки кинулись покупать чулки, и в магазине остались только не подходящие ей размеры. Тогда она попросила перчатки и купила пару за полтора доллара. Они и были на ней в момент смерти, но у нее в комоде лежала ненадетая пара прекрасных перчаток ручного производства, которые Марион подарила ей на Рождество. Почему же она не надела эти перчатки?

2. Дороти всегда старательно обдумывала свой туалет. В момент смерти на ней был зеленый костюм. А под него она надела дешевую белую блузку с большим старомодным бантом, который шел вразрез со строгими линиями костюма. Однако в шкафу у нее висела чистая белая блузка, сшитая специально для этого костюма. Почему она не надела эту блузку?

3. К зеленому костюму она надела коричневые туфли и взяла коричневую сумочку. Однако платок в сумочке был вызывающе яркого бирюзового цвета. У нее в комоде лежало по крайней мере полдюжины носовых платков, которые идеально подошли бы к ее наряду. Почему она не взяла ни один из них?

Обо всем этом я говорила полиции. Они отмахнулись от этих моих возражений, как и от всех прочих. Дороти была вне себя. Смешно и ожидать, чтобы, готовясь умереть, она оделась со своим обычным тщанием. Я сказала им, что инцидент с перчатками отнюдь не говорит об умственном расстройстве: она специально пошла в магазин, чтобы их купить.

Если один из эпизодов свидетельствует о тщательно обдуманном намерении, почему не вывести из этого, что и остальные три имели под собой разумную почву? В ответ мне сказали: „От самоубийц никогда не знаешь, чего ждать“.

Письмо Анабеллы Кох добавило еще один необъяснимый момент, очень похожий на три вышеперечисленных. Пояс Дороти был в порядке, однако она надела пояс Анабеллы. В каждом из четырех случаев она отвергла нечто соответствующее общему стилю ее наряда и заменила на нечто несоответствующее. Почему?