Айра Левин - Поцелуй перед смертью

«Чего же я не радуюсь?» — спрашивал он сам себя. Если бы начали какое-нибудь дознание, его наверняка вызвали бы на допрос. Но допроса не последовало, и, видимо, на него не упало никаких подозрений. Все само собой затихло. Вот только пояс продолжал вызывать сомнения. Он и сам не мог понять, зачем Дороти понадобилось брать у Анабеллы Кох этот пояс, если она не собиралась его надевать. Может быть, ей действительно хотелось поговорить с кем-нибудь по душам о предстоящей свадьбе, но потом она передумала. И слава богу! А может быть, пряжка ее пояса действительно сломалась, но потом она сумела ее починить? Так или иначе, все это имело очень мало значения. То, как мисс Кох истолковала визит Дороти, только подкрепляло версию самоубийства — не говоря о том, что он безукоризненно выполнил свой план. Ему бы следовало ликовать, улыбаться всем и каждому, втайне поднимать бокалы шампанского за свою изобретательность. Вместо этого его одолевали разочарование и скука. Как это странно!

В июне, вернувшись домой в Менассет, он вообще впал в депрессию. Вот он опять здесь — точно в том же положении, как и в прошлом году, когда дочь владельца концерна сельскохозяйственного оборудования сообщила ему, что дома ее ждет жених, и как в позапрошлом, когда он расстался со вдовой. Смерть Дороти только избавила его от опасности, — все его остроумные планы ни на шаг не приблизили его к заветной цели.

Он стал резок с матерью. Из университета он редко ей писал — коротенькую открытку раз в неделю, и все, — и теперь она расспрашивала его о том, как он там жил, просила показать фотографии девушек, за которыми ухаживал, предполагая, что это, конечно, были самые красивые и самые популярные в университете девушки. «Ты член этого клуба или того клуба?» — приставала она к нему, предполагая, что он президент и того и другого. «Какие у тебя отметки по философии, английскому, испанскому?» — разумеется, он первый в группе по всем предметам. Наконец наступил день, когда он не выдержал. «Пора тебе понять, что я не принц королевской крови!» — воскликнул он и выскочил из комнаты.

Он нашел на лето работу — отчасти потому, что нуждался в деньгах, а отчасти потому, что ему было невыносимо весь день сидеть дома с матерью. Работа его совсем не интересовала и не отвлекала от унылых мыслей: он был продавцом в галантерейном магазине, отделанном в современном угловатом стиле. По краю прилавков шла отделка из меди.

К середине июля он начал выходить из депрессии. В маленьком сейфе, который он держал в запертом виде в стенном шкафу своей комнаты, он все еще хранил вырезки из газет, сообщавшие о смерти Дороти. Он начал их время от времени доставать из сейфа и перечитывать, ухмыляясь помпезной уверенности начальника полиции Блю-Ривер и дурацким толкованиям поведения Дороти, которые выдавала Анабелла Кох. Он откопал свой старый библиотечный билет, обновил его и начал брать в библиотеке исследования на тему убийств: «Анализ психологии убийцы» Пирсона, «Убийство с целью наживы» Болито и тома из серии «Убийства в штате Айова». Он прочитал о Ландру, Смите, Причарде, Криппене — в отличие от него, разоблаченных в своих преступлениях. Разумеется, книги писали только о тех убийцах, которые были разоблачены, — а сколько осталось неразоблаченными, бог его знает. Однако ему было приятно сознавать, что так много убийц совершили роковые ошибки.

До сих пор он мысленно называл то, что произошло в здании муниципалитета, «смерть Дорри». Теперь в его сознании возникали другие слова: «убийство Дорри».

Иногда, когда он, лежа в постели, читал описания различных убийств, он сам был ошеломлен своей феноменальной дерзостью. Он вставал, смотрел на себя в зеркало и думал: «Мне сошло с рук убийство!» Один раз он даже произнес эти слова вслух.

Пусть он все еще не разбогател! В конце концов, ему всего двадцать четыре года!

Часть вторая

ЭЛЛЕН

Глава 1

«Женское общежитие университета Стоддард

Блю-Ривер, Айова

5 марта 1951 года

Уважаемый мистер Кингшип!

Вас, наверно, удивит письмо от незнакомой женщины, если только мое имя не запомнилось Вам из газет. Я та девушка, которая дала Дороти пояс в апреле прошлого года. Я последняя видела ее в живых. Я не стала бы возвращать Вас к тяжелым воспоминаниям, если бы у меня не было для этого веской причины.

Как Вы, возможно, помните, у нас с Дороти были одинаковые костюмы. Она пришла ко мне в комнату и попросила на один день пояс от моего костюма. Я дала ей пояс, и позднее полиция нашла его (так я, по крайней мере, тогда считала) в ее комнате. Так что мне в прошлом году больше не пришлось надевать этот костюм. Сейчас опять приближается весна, и вчера вечером я стала примерять весенние платья. Надела и зеленый костюм — он безукоризненно на мне сидит. Но когда я хотела застегнуть пояс, я, к своему удивлению, обнаружила, что это все-таки пояс Дороти. Дело в том, что заметка на поясе, куда Дороти продевала пряжку, на две дырочки дальше, чем нужно мне. У Дороти была тонкая талия, но у меня еще тоньше. По правде говоря, я чересчур худа. Я знаю, что с прошлого года не похудела, потому что, как я уже сказала, костюм сидит на мне идеально. Значит, это — пояс Дороти. Когда полицейские мне его показали, я подумала, что это мой, потому что на шпеньке пряжки стерлась позолота. Я не догадалась, что, поскольку оба костюма были сшиты на одной фабрике, пряжки у них будут тоже одинакового качества.

Получается, что Дороти почему-то не могла надеть собственный пояс, хотя пряжка и не была сломана, и попросила взаймы мой. Это мне непонятно. Все это время я думала, что она только притворялась, что ей был нужен мой пояс, а на самом деле хотела со мной поговорить.

Теперь, когда я знаю, что пояс принадлежал Дороти, мне делается не по себе при мысли о том, чтобы его надеть. Я не суеверна, но ведь это — не мой пояс, он принадлежал бедной Дороти. Я хотела его выбросить. Но это тоже как-то нехорошо. Поэтому я посылаю его Вам бандеролью, а вы уж поступайте с ним как считаете нужным.

Я опять могу носить костюм, поскольку в этом году вошли в моду широкие кожаные пояса.

С уважением,

8 марта 1951 года

«Дорогая Эллен!

Я уже несколько дней назад получил твое письмо и прошу меня извинить за то, что не ответил раньше. Могу привести в порядке оправдания только крайнюю занятость делами корпорации.

Вчера у меня обедала Марион — она всегда навещает меня по средам. У нее был утомленный вид. Я показал ей письмо, которое получил утром, и она посоветовала переслать его тебе. Оно вложено в конверт. Сделай одолжение, прочитай его сейчас же, а уже потом вернись к моему письму.

Теперь, когда ты прочитала письмо мисс Кох, я тебе объясню, почему переслал его тебе.

Марион сказала, что со времени смерти Дороти ты постоянно казнишь себя за бесчувственное, как тебе кажется, отношение к ней. Показания мисс Кох, в которых она говорит об „отчаянном желании Дороти с кем-нибудь поделиться“, по словам Марион, заставили тебя задуматься, что этим „кем-нибудь“ должна была быть ты, что ты напрасно предоставила Дороти самой себе. Ты считаешь (по крайней мере, Марион вынесла такое впечатление из твоих писем), что, если бы ты иначе отнеслась к Дороти, того, что случилось, могло бы не быть.

Я склонен согласиться с выводами Марион, поскольку они объясняют твое упрямое нежелание верить, что Дороти покончила жизнь самоубийством, хотя об этом неопровержимо свидетельствует письмо, которое ты сама от нее получила. Ты считала, что если Дороти покончила с собой, то в этом есть твоя вина. И должно было пройти несколько недель, прежде чем ты признала факт ее самоубийства и приняла на себя тяжесть придуманной тобою вины.

Из письма мисс Кох совершенно очевидно, что Дороти действительно зашла к ней потому, что — в силу тех или иных причин — ей был нужен ее пояс, а вовсе не потому, что у нее было „отчаянное желание с кем-нибудь поделиться“. Она уже приняла решение покончить с собой. И у тебя нет никаких оснований думать, что, если бы у вас на Рождество не произошла та размолвка, она пришла бы посоветоваться с тобой. (Не забывай к тому же, что в дурном настроении была она, а не ты и что инициатором ссоры тоже была она.) Что касается ее обиды на тебя, не забывай, что я был полностью согласен с тобой и тоже считал, что ей надо учиться в Стоддарде, а не в Колдвелле, где у нее еще больше укрепилась бы привычка во всем полагаться на тебя. Правда, если бы она училась в Колдвелле, этой трагедии не произошло бы, но слово „если“ чересчур объемно. Наказание, постигшее Дороти, может быть, было слишком суровым, но она сама его выбрала. Никто из нас — ни я, ни ты — не повинен в случившемся, только сама Дороти.