Уоррен Мерфи - Опасные игры
– Замечательно, – сказал Римо.
– Еще бы, – подхватил Чиун.
– Кроме одного момента.
– Назови его, – потребовал Чиун.
– Я этого не сделаю.
– Прошу прощения, не понял? – Чиун вложил в свой голос все презрение, на какое был способен.
– Смитти никогда не поверит в то, что наши спортсмены ни с того ни с сего вдруг заболели или стали жертвами несчастного случая. Да еще все сразу.
Чиун нахмурился.
– Х-м, – произнес он. – А если половина?
– Даже если один, – сказал Римо. – Это сразу бросится в глаза. Смит тут же обо всем догадается, а если он только заподозрит, что ты приложил руку к тому, чтобы завалил нашу команду, это будет означать, что подводная лодка с твоим любимым золотом, которая каждый ноябрь приходит в Синанджу, накрылась.
– Да, бывают все-таки случаи, когда белый человек говорит разумные вещи. Придумаем что-нибудь другое.
И, откинувшись на спинку сиденья, Чиун погрузился в молчание. Новая идея, еще лучше, чем прежняя, не заставила себя долго ждать, но он решил не говорить о ней Римо, обладающему этим мерзким, типичным для американцев мировоззрением неудачника, вечно ищущего причину, по которой нельзя сделать то или иное дело.
Его новой идеей было вывести из строя не только американских, спортсменов, но и всех остальных участников Олимпийских игр. И тогда Римо будет объявлен победителем ввиду неявки соперников.
Этот план поправился Чиуну еще больше.
Глава девятая
Это была уже новая Россия. Ушли в туман истории миллионы кровавых жертв сталинских репрессий и эпизодических расправ хрущевского периода. Массовое уничтожение собственного народа прекратилось. Однако последователи Сталина и Хрущева так же маниакально ненавидели иностранцев, а вызов в Кремль для большинства русских по-прежнему служил причиной того, что их прошибало холодным потом.
Ибо в России, что в старой, что в новой, одно оставалось неизменным: некоторые из тех, кого вызывали в Кремль, никогда больше не возвращались.
Однако, когда туда вызвали Дмитрия Соркофского, полковника КГБ – русской тайной полиции, – он только удивился, почему его так долго не вызывали.
Соркофский был человеком гордым, он гордился своей служебной карьерой, а также своими дочерьми: Ниной, одиннадцати лет, и семилетней Мартой. В равной степени он гордился и их матерью, красавицей Наташей, пока она не умерла пять лет назад в возрасте тридцати двух лет.
Идя по московским улицам на эту аудиенцию, Соркофский знал, что ему предстоит получить задание, самое важное за всю его карьеру, и душа его скорбела лишь о том, что с ним нет его Наташи, которая могла бы все это с ним разделить.
Наташа была на пятнадцать лет моложе его и так полна жизни, что он чувствовал себя с ней молодым. Он так никогда и не понял, что заставило ее влюбиться в него, этакого безобразного старого медведя, но был просто счастлив, что так случилось. Счастлив и горд. Он вспоминал, как его прямо-таки распирало от гордости, когда он ходил куда-нибудь с Наташей, держа ее под руку, и видел, как другие мужчины провожают их взглядами. А потом ей сказали, что у нее неизлечимая болезнь, рак кости.
Но несмотря на это, она стойко держалась последние шесть месяцев, а когда умерла, он вдруг ощутил чувство вины перед ней – из-за того, что она каким-то образом сумела сделать эти шесть месяцев счастливейшими в его жизни, в то время как им, по всем законам, следовало быть самыми печальными. Но она даже слышать не хотела о печали. Ей совершенно не о чем горевать, говорила она Дмитрию. У нее растут две замечательные дочери, и у нее совершенно замечательный муж.
Остановившись посреди улицы, Соркофский потер рукой неровные бугры, из которых, казалось, было слеплено все его лицо. Как она могла так относиться к нему? Он поднес руку к глазам и, ощутив влагу, быстро смахнул ее.
У Дмитрия Соркофского была кличка Носорог. Ростом он был около ста девяноста сантиметров и весил сто десять килограммов. Его неандертальские надбровья давали совершенно неправильные представления об уровне его интеллекта, который был весьма высок. Руки его скорее походили на огромные лапы, и тем не менее Наташа часто называла их самыми нежными на свете.
Он так гордился ею! Равно как и своей профессией, и, когда, прибыв в Кремль к начальству, был назначен ответственным за безопасность Олимпийских игр, не испытал никакого волнения, – во-первых, потому, что считал себя наиболее подготовленным для такого дела, а во-вторых, потому, что не было Наташи, которая могла бы разделить с ним его торжество.
Его начальник, мужчина с черными кустистыми бровями, сказал, что решение это принято на высшем уровне, в связи с просьбой американцев разрешить им прислать для охраны их спортсменов своих агентов из службы безопасности.
– И что им ответили? – спросил Соркофский.
– Им ответили: нет. Американские империалисты тотчас ухватились бы за эту возможность, чтобы наводнить нашу страну шпионами из ЦРУ.
Соркофский кивнул, задав себе вопрос, верит ли его начальник в эту чепуху сам, поскольку прекрасно знал, что все это не имеет никакого значения. Американцы в любом случае могли заслать своих агентов. Он знал это потому, что сам поступил бы так же при подобных обстоятельствах.
Затем ему пожелали успехов в выполнении задания.
Но как только он начал подбирать группу, начальство сообщило ему, что американцы выразили протест премьер-министру, после чего пришлось пойти на компромисс. К его группе будет подключен один человек, капитан полиции из Западной Германии по имени Вильгельм Бехенбауэр.
– Все в порядке, – сказал Соркофский. – Мы с ним сработаемся.
– Вы знаете этого человека? – спросил начальник с внезапным подозрением.
– Нет. Просто я могу сработаться с кем угодно.
Капитан Вильгельм Бехенбауэр вовсе не радовался отправке в Россию. Ему совсем не нравилось, что его надолго отрывают от семьи.
Его сын учился в девятом классе, и жена, достойная женщина, способная управиться с двенадцатилетней дочерью Хельгой, не вполне годилась для того, чтобы сладить с пятнадцатилетним Гансом. Парень нуждался в твердой отцовской руке.
Бехенбауэр был ростом около ста семидесяти сантиметров, подтянут, – вес его никогда не превышал шестидесяти трех килограммов, – элегантен, любил хорошо одеваться. У него были всегда безукоризненно подстриженные усики, и он тоже имел кличку. Его прозвали Хорьком.
Встречи с Носорогом Хорек ожидал с нетерпением и чем больше об этом думал, тем с большим нетерпением ожидал и других встреч, связанных с заданием в Москве: с русскими женщинами. У него еще никогда не было русской женщины, и ему не терпелось восполнить этот пробел. В свои сорок шесть Бехенбауэр был столь же сластолюбив, как и в двадцать шесть, и насколько это радовало его, настолько, казалось, раздражало его жену. Тем не менее ему всегда удавалось найти выход из этого положения.
Капитан Бехенбауэр сидел в приемной полковника Соркофского уже двадцать минут и знал, что его не случайно заставляют так долго ждать. Соркофский заранее каждому отводил в их отношениях свое место. Бехенбауэр считал такую демонстрацию совершенно излишней. Он нисколько не претендовал на руководящее положение в этом деле.
Закурив одну их своих любимых сигарет, Бехенбауэр положил ногу на ногу, откинулся на спинку кресла и с удовольствием отметил, что у полковника очень хорошенькая секретарша. Может быть, она как раз и будет той, которая откроет ему доступ в мир русских женщин.
Соркофский счел, что получасового ожидания для этого западного немца вполне достаточно. Он уже хотел было позвонить секретарше, но решил выйти и пригласить Бехенбауэра сам. Этот западный немец – если он так умен, как отмечено в его досье, – оценит этот поступок Соркофского.
Открыв дверь, полковник увидал невысокого мужчину, который сидел на краю стола и вместе с секретаршей чему-то смеялся. Заметив на левой руке Бехенбауэра обручальное кольцо, Соркофский мгновенно проникся к нему антипатией. Всего один день, как из дому, и уже готов пуститься в любовные похождения. Полковник никогда не изменял своей жене – ни до, ни после ее смерти – и презирал мужчин, которые так поступали.
– Капитан Бехенбауэр, не так ли? – громко произнес он.
Секретарша подскочила, на ее личике отразилась растерянность. Бехенбауэр взглянул на Соркофского, на девушку, потом снова на полковника. Нахмурившись, он соскользнул со стола и, подойдя к верзиле, протянул руку.
– Рад познакомиться с вами, полковник. Я слышал о вас много хорошего.
Соркофский повернулся, делая вид, что не замечает руки немца.
– Входите, капитан, – пригласил он и направился к своему столу.
Услыхав, как за его спиной Бехенбауэр прошептал что-то секретарше, Соркофский почувствовал еще большее раздражение.
Когда Бехенбауэр вошел в кабинет, Соркофский вежливо произнес:
