Иван Родионов - ДЕТИ ДЬЯВОЛА
– В заборную литературу, как кто-то из русских довольно метко выразился…, – с ехидной усмешкой заметил Липман.
– Истина. Ведь в конце-то концов, никто другой, а главным образом русская журналистика и, особенно, беллетристика внушила русскому интеллигенту ненависть и презрение ко всему своему родному, отечественному, отвращение к России и даже к самому себе. И ему, сбитому с толку, оплеванному и в своих собственных глазах униженному, до маниакальной страсти захотелось перестроить собственное государство. Мы этого и добивались, к этому всеми нашими силами и средствами вели. Сделать этого сам он не сумел. Но по нашему великодушию и по нашей жертвенной еврейской природе мы без его зова пришли к нему на помощь, осчастливили его, дали ему так долгожданную им радикальную перестройку. Теперь пусть нам кланяется в ножки и нас благодарит. Не так ли, Липман? Ха-ха-ха!
После недолгого молчания, мэтр заключил.
– Вообще, Липман, можем с заслуженной гордостью утверждать, что мы перестроили лик мира сего на наш еврейский лад и как в политике и экономике, так и в быту, незримо, но диктаторски властвуем над всей землей. Ведь до каких безграничных пределов распространилось наше абсолютное духовное господство: теперь без нашей санкции, без нашего благосклонного соизволения ни один художник, ни одни музыкант, ни один артист, ни один литератор в целом свете не может пробить себе дорогу, как бы талантлив или даже гениален он ни был.
Взглянув друг на друга, они оба расхохотались, как могут хохотать только не пойманные и не битые шулера, благополучно обыгравшие своих партнеров – приличных, но до непростительного легкомыслия доверчивых и простодушных людей.
На этом собеседники, значительно сблизившиеся и довольные друг другом, расстались.
ВЕЧЕР ТРЕТИЙ
VI
И в этот последний вечер беседа продолжалась в той же обстановке и в одинаковые с предшествующими днями часы.
– Да… О чем я еще должен сказать? – начал мэтр. – Да… докончу о нашей политической ситуации данного момента. Вы понимаете, г. Липман, что когда два таких могущественнейших жизненных фактора, как капиталы и мировая пресса со всеми бесчисленными разрушительными политическими партиями у нас в руках, то третий фактор – правительства народов в силу тех обстоятельств, которые в предыдущих беседах схематически я осветил перед вами, волей-неволей наши покорные рабы. Попробуй-ка кто-нибудь из них пойти против нас, наперекор нашим интересам? Тот должен распроститься и с призрачной властью, и со своим видным положением, а, особенно, упорные в своем непослушании и со своим имуществом, и с добрым именем. А если и все это такого господина не образумит, то может преждевременно и вдруг исчезнуть с земной поверхности. Такова наша всепобеждающая сила! Кто сокрушил троны царей, королей и императоров? Мы. Нашей энергичной и умелой пропагандой, нашими целесообразными действиями мы в глазах гоев дискредитировали, уронили, свалили в яму и закопали монархический принцип. Между тем, с глаза на глаз мы должны сознаться, что, при всех недочетах монархической власти, она одна была благотворна и спасительна для гоев и на протяжении многих и многих веков неодолимым препятствием для достижения наших целей. Мировая война, в числе множества других великих плюсов, принесла нам еще подарки ценности неизмеримой: она ниспровергла три самых могущественнейших императорских трона и четвертый султанский. Остальные нашими же усилиями совершенно обезличены, сведены на нет, и если еще маячат на этом свете, то как бледные призраки прошлого или как непохороненные еще мертвецы. И с этими нам не предстоит больших хлопот: в свои времена и сроки они падут один за другим…
И вдруг неожиданно, как в первый день беседы, послышались странные звуки, точно в курятнике раскудахтались куры: то мэтр, отвалившись на спинку кресла, схватившись руками за живот, смеялся заразительно, до слез.
Липман взглянул на него с недоумением.
– Слушьте… слушьте, Липман… слушьте… – с перерывами, спеша и с захлебыванием говорил он. – В какое положение… положение… поставили… мы… мы… отставных монархов и… и претендентов там… на различные престолы… Я… я… до страсти люблю читать в газетах о… обо всяких таких собраниях высоких особ… и… и… до колик в моем животе смеюсь… смеюсь… Читаешь эти… строчки… строчки о том, как на свадьбах или… или на похоронах там… какого-нибудь там бывшего короля или… или принца присутствовали… присутствовали король такой-то… -Дикис указательным пальцем правой руки загнул на своей левой один палец, – королева такая-то… – он загнул второй палец, – претендент на давно уже не существующий престол такой-то… – И продолжая смеяться и загибать пальцы, мэтр перечислял: – принц и принцесса такие-то… И все, Липман, с титулами… с полными титулами… Мы уже дали распоряжение по всей нашей прессе, чтобы такие события печатались с подробностями… Оно, знаете, и импозантно, и почтительно, и тонкая насмешке… И вот… один из таких высоких гостей был одет в безукоризненный фрак… непременно в безукоризненный… И на нем такие-то ленты, банты, звезды… другой в таком-то мундире и с такими-то и такими-то орденами, аксельбантами и еще я там не знаю, что король такой-то и шел в церемонии под руку с королевой или там с принцессой такой-то… И была она одета в такое-то платье и в такие-то меха… А принцессы такие-то и такие-то в других платьях… и в других мехах… На такой-то были такие-то и такие-то фамильные парюры и с брильянтами, и с рубинами, и с сапфирами и т.п. и т.п. О-ой… Мне вредно смеяться, Липман, а… а… я не могу… О-ой… колики в моем животе…
– Что же прикажете им делать, мэтр? Пусть от скуки хоть чем-нибудь забавляются…, – с усмешкой вставил Липман.
– А я разве возражаю или препятствую, Липман?! Мэтр понемногу оправился от смеха, а через минуту лицо его приняло чрезвычайно серьезное, даже озабоченное выражение.
– Впрочем, Липман, нам ещё рано торжествовать, рано смеяться. Впереди ещё так много важной и ответственной работы. Пока сила Предвечного и Его распятого Сына ещё ощущается на земле, мы не должны и не можем почивать на лаврах. Нам предстоит стереть Их имена не только из сердец, но и из памяти гоев. А до этого ещё далеко, ох, как далеко! Но когда мы этого достигнем, о, тогда мы повеселимся и посмеемся всласть. Впрочем… – со смиренным добродушием и со вздохом заметил он, – этого-то нам с вами не дождаться. Повеселимся не мы, а наши потомки. На нашем длинном, победоносном пути мы срушили уже много крепких преград и тормозов. Но остался ещё один, серьезный… очень серьезный, Липман…
– Какой, мэтр?
– Попы! – с особо подчеркнутой значительностью заявил Дикис. – Вообще, христианское священство. С ним надо покончить… непременно…
– Я не вполне постигаю, мэтр, какими способами и методами вы хотите достигнуть уничтожения среди человечества имен Бога и Христа и… – на мгновение Липман запнулся, – и для меня не совсем ясно и… даже совсем темно и непонятно, для чего это нужно? Мне кажется, что вся цель Израиля исчерпывается в достижении диктаторства над всеми народами. Но раз эта цель будет достигнута, раз народы преклонят свои колени перед Израилем и власть наша утвердится незыблемо, то не все ли нам равно, в кого они будут веровать, кому молиться и чему это помешает?
Мэтр во весь рот саркастически осклабился.
– Э-э… В вас, Липман, все ещё властно заявляет о себе русская интеллигентская закваска, и смотришь, нет-нет и отрыгнется. Гуманизм, либерализм, равенство, терпимость, свобода совести и веры, прогресс, конституция и севрюжина с хреном и черт в ступе и т.д. и т.д. Э-э-э…
– А как же иначе, мэтр? На этих китах вся культурная жизнь мира стоит…
Дикис насмешливо хмыкнул.
– Как вы до сего времени не понимаете, Липман, что все это были переходные ступеньки одной высокой-высокой лестницы. Только. Ну, а раз вы достигли по ней уже предельной вершины, то, что делают с лестницей?
– Как когда… обычно убирают ее…
– А вам надо сбросить ее, т.е. со всем этим ненужным уже хламом разом покончить и покончить навсегда, попросту вышвырнуть его из вашего умственного обихода, забыть о нем, точно его не существовало, иначе с таким неудобоносимым и тяжелым мертвым грузом вы не годитесь для той работы и для той высокой роли, какая выпала на вашу долю по вашему счастливому жребию. Повторяю и утверждаю, что сейчас нам больше всего мешает и тормозит завершение нашего дела христианское священство. И чего бы это ни стоило, во чтобы это ни стало, нам надо раздавить его и чем скорее, тем для нас лучше. С мусульманами, буддистами, ламаистами, конфуцианцами и прочая и прочая мы и не намерены считаться. Это аморфные, некультурные массы, неподвижные залежи человечества, которые нам ничуть не страшны. Нам необходимо не только опрокинуть, но и стереть с лица земли алтари и престолы. С великим восточным православием нами покончено. В ближайшие два-три десятилетия мы ликвидируем и остатки его. Мы их растопчем, смешав кровь их с прахом. Что нам было важно? Важно переломить хребет основной силе православия, главному столпу его. И мы в этом преуспели. Задача выполнена блестяще. Остальные православные церкви: сербская, греческая, болгарская, румынская и всякие восточные вселенские – мелкие сошки, с которыми мы расправимся на самый последок, после того, как будет сыгран заключительный акт европейской драмы. Автоматически они попадут под наш сокрушительный пресс. С протестантством возиться много не придется. То не есть религия и в политическом смысле равна нулю. В чем заключаются наши главные шансы и преимущества перед римским первосвященником? Во-первых, мы несравненно богаче его, во-вторых, мы так же, как и в России, через нашу прессу купили и воспитали в нашем духе легионы пишущей братии, через нее произвели сумбур в умах и морально разложили все культурные народы и увлекли в социализм низы, а интеллигенцию и даже часть священства в наши масонские ложи. Так же, как и в России, в европейской и американской прессе, на сценах, в кино, на художественных выставках, мы заставили писать, изображать, представлять и выставлять на всеобщее обозрение такие бесстыдные, соблазнительные, а подчас и кощунственные сцены, от которых у не совсем благочестивых предков современного человечества, я думаю, кости переворачиваются в гробах. Интеллигентная и полуинтеллигентная публика, читающая печатное бесстыдство, посещающая постановки столь же "высоконравственных" пьес в театрах и кино, выставки картин с демонстрацией во всевозможных позах женского оголения, мало-помалу прониклась смердяковским "все дозволено" и совершенно деморализировалась. Она уже почти не различает разницы между добром и злом, между моральным и безнравственным. Грани стерлись. Ещё немножечко и от них не останется и следа. Стыд пропал, совесть умолкла. Там же, где нет стыда и совесть как бы в бегах обретается, т.е. не заявляет о себе, Бог отсутствует. Он уступает место дьяволу. Христианские народы в лице своих верхних и средних слоев стали обезверенными, в лучших случаях индифферентными к религии и морали. Их религией и смыслом жизни явились обладание благами земными и погоня за наслаждениями. Остальное понятно: где пропала мораль, там гибнет семья, хворает общество. А при больном населении хиреет и разлагается государство. Но… как в древности во Израиле, так и теперь среди гоевских народов, даже в их развращенных интеллигентных слоях, приходится считаться с наследственными верованиями, привычками и навыками. Папа и его духовенство, почти утратившие свой прежний, высокий престиж в культурных классах, все-таки кое-что в их глазах ещё значат, в гуще же невежественных народных масс, инстинктивно и атавистически верующих в Предвечного и Его Сына, их обаяние и влияние чрезвычайно велико. Мы пока вынуждены довольствоваться небольшими ударами и только иногда удавалось нам наносить ему чувствительные удары, как, например, разгром католических конгрегаций во Франции во времена правительств Вальдек-Руссо и Комба. Это были наши верные слуги – масоны. Лобовые атаки на папский престол при настоящих обстоятельствах были бы просто безрассудны и ничего, кроме большого вреда, не принесли бы нашему делу. Тут надо действовать хитрее, изнутри! И мы усиленно, всеми способами разлагая христианские массы, т.е. ослабляя престиж папы изнутри, обходим его с флангов и с тыла, бьем по гоевским правительствам.
