Юрий Нагибин - Поездка на острова. Повести и рассказы

Юрий Нагибин

Поездка на острова

От автора

Писателю-рассказчику не так-то просто выпустить книгу. Ведь далеко не все «сшитые в один переплет листы» (Владимир Даль) могут считаться книгой. Хотя расхожее представление о книге вполне соответствует определению толкового словаря. Роман — всегда книга, даже если и неудачная. В иное положение поставлены авторы малых форм, чаще всего у них выходят сборники, но случаются и книги, причем не всегда в силу заранее обдуманного намерения, хотя и так бывает. Книга у рассказчика возникает в том случае, когда составляющие ее небольшие произведения обладают общим корнем, произрастают из единого сильного чувства, некой завороженности, служат выражением одной душевной идеи, подчинившей себе целый период жизни. В противном случае получаются сборники, которые в чисто художественном отношении могут оказаться лучше книги, но актом одного большого, властного и длительного переживания не являются.

В данном случае в «один переплет» сшиты книга, идея которой содержится в самом названии «Человек из глубины пейзажа», и сборник моих новых вещей, написанных в последние годы. Название первого раздела мне подарил ныне покойный писатель, превосходный рассказчик Николай Атаров, определивший этими словами главное направление моей новеллистической работы. В начале 70-х это было исчерпывающе справедливо. Ныне Атаров уж, верно, не настаивал бы на своем определении.

Целый период жизни прошел у меня под знаком охоты и рыбалки. Богатое рыбой Плещеево озеро, великолепные охотничьи угодья Мещеры и Максатихи — вот география тогдашних лет моей жизни. Я предавался древнейшим человеческим занятиям с великой страстью, но без того губительного азарта, когда слетают все внутренние запреты и ты теряешь всякую ответственность за доверенный тебе мир животных и растений. Быть может, самозабвенной увлеченности ставило преграду то, что с самого начала я стал писать о рыбалке и охоте, то есть видел ясным взглядом и окружающее и себя самого. Это обеспечивало самоконтроль.

И тогда я пришел к твердому выводу: нигде не раскрывается человек столь исчерпывающе полно, как на природе. И до чего ж неожиданно поворачивались иные характеры — таимое в городском привычье вырывалось наружу, и человек обретал свое подлинное лицо. Наблюдать это было не менее упоительно, чем сидеть в скрадне с ружьем в руках на утренней или вечерней зорьке.

Эта тема исчерпана для меня, я перестал охотиться и рыбачить. Слишком ненаселенны стали воды и леса, при нынешней убыли дичи охота потеряла свой романтический образ, а гибнущее Плещеево озеро уже не только не дает душе созерцательного покоя. Пусть промыслами занимаются специалисты, хотя при строгом соблюдении положенных правил и ограничений спортивные охота и рыбалка вреда не принесут. Но всякое браконьерство сейчас вдвойне преступно, с ним надо беспощадно бороться. Своей книжкой я не только прощаюсь с любимыми увлечениями, но хочу еще раз напомнить, какой бережности требует хрупкий дышащий мир вокруг нас.

Во втором разделе, который я назвал «Разное о разном», чтобы подчеркнуть его неоднотемностъ и многожанровость, представлены повести, рассказы о наших днях и о прошлом, а также биографическая проза-новелла, литературный портрет, воспоминание. Эти очень разные вещи имеют прочную связь во мне самом. Мои интересы делились между настоящим и прошлым. Но как убедится читатель, современная повесть «Поездка на острова» сцеплена с историческим рассказом «Куличек-игумен» через вечный спор добра со злом; мой стойкий интерес к творческой личности находит новое для меня выражение в «Ненаписанном рассказе Сомерсета Моэма» — это как бы новелла в новелле, в рассказе-воспоминании «Ночью нет ничего страшного» и в художественном очерке о видной кипрской поэтессе. С этими вещами связан (через мысль о том, что произведение важнее творца) рассказ о дряхлом старике, видевшем великого русского актера Щепкина. Особняком стоит рассказ «В дождь» о колхозном инженере и кошмаре среднерусского бездорожья, но это продолжение той деревенской темы, которая пришла ко мне с «Председателем», потом, будто ручей, скрылась под землей и вновь пробилась наружу, извлеченная из глубины сильным жизненным впечатлением.

Прежде меня занимали творцы минувших дней: писатели, поэты, музыканты, а не шум далеких эпох. Цикл повестей и рассказов «Остров любви», составивший большой том, не был в точном смысле слова историческим. Я ведь не биографии своих героев восстанавливал, а рассматривал на их примере проблему отношения художника и общества — ту проблему, которую некогда снобистски называли «поэт и чернь». Я пытался доказать, что не только художник в долгу перед обществом, но и общество в долгу перед художником, перед каждым, кто доверчиво несет ему свое сердце. За культуру надо платить встречным движением, это не галушки гоголевского Пацюка, сами прыгавшие в рот.

Я обращался к истории не ради нее самой, а ради надвременных культурных и нравственных ценностей. И ради своих художественных целей порой допускал вольности, не считая необходимым следовать букве истории. Решать на сегодняшнем материале эти проблемы крайне затруднительно, почти невозможно: пока художник жив, неизвестно, как сложатся его отношения с обществом.

К историческому жанру я обратился впервые в рассказе «Куличек-игумен» и повести «Квасник и Буженинова». Я не играю тут с историей в беллетристические игры, точно следуя за подлинными событиями, а воображением заполняю лишь те пустоты, которые остались в картинах давних времен, оставленных нам летописцами, мемуаристами, учеными-историками.

Поясню на примере. Я не отхожу от истории ни в одной подробности жизни, вернее, жития митрополита Филиппа, в миру — Колычева, который представляется мне едва ли не самой высоконравственной фигурой Руси XII века, но трактую личность этого зиждителя, природознатца, ученого и борца с опричниной по своему разумению и не могу видеть в нем религиозного фанатика, каким он представляется иным историкам. Для меня он пантеист и моралист, и это мое неотъемлемое право писателя, ибо скудость исторических документов дает простор для интуиции.

«По зернышку» собрал я историю несчастного князя Голицына, превращенного самодурством жестокой императрицы Анны Иоанновны в придворного шута. Как я убедился, многие любители исторических романов считают, что придворный шут по кличке Квасник и его супруга шутиха Буженинова замерзли в Ледяном доме, куда их поместили после издевательской свадьбы. Ничего подобного: они спаслись, в свой час расстались с позорной службой, зажили в любви и согласии, родили сыновей, вернули себе честь и достоинство. Эта история величайшего надругательства абсолютизма над личностью поучительна тем, что доброе человеческое возвысилось над злобой всесильного, казалось бы, самовластья.

Персонажи моей повести резко отличаются от тех же персонажей известного романа И. И. Лажечникова «Ледяной дом». Один из русских писателей первой половины XVIII века, работавший в жанре исторического романа, пренебрег правдой истории в своем произведении. Возвышенная (и разумеется, вымышленная) любовь кабинет-министра Волынского к прекрасной Мариорице потребовала романтизации образа не состоявшегося временщика, безжалостного правителя, казнокрада и политического авантюриста. В силу этого все недруги Волынского представлены в романе моральными уродами. В первую очередь это относится к выдающемуся просветителю, поэту-реформатору В. К. Тредиаковскому, за что Пушкин сурово пенял Лажечникову.

В истории с Ледяным домом Василию Кирилловичу пришлось сыграть роль жалкую и неблаговидную, но был он принужден к тому бесчеловечными побоями, нанесенными ему Волынским и его присными. В моей повести эта печальная страница жизни Тредиаковского поведана без прикрас, но и без кошмарных домыслов Лажечникова. Тредиаковский был такой же жертвой самовластья, как и Голицын-Квасник.

А великим трудам мученика русской культуры я сполна отдал должное в большом рассказе «Остров любви» и в повести «Беглец».

Человек из глубины пейзажа

Молодожен

О том, что отыскать егеря в Подсвятье — дело сложное, Воронов узнал от старухи, перевозившей его через Пру. Старуха была высокая, статная, с крепкими ногами в коротких кирзовых сапогах; защитного цвета ватник обтягивал ее широкие круглые плечи, голова, несмотря на летнее время, была в теплой армейской шапке, скрывавшей седину, и когда, заводя шест, она отворачивала от Воронова маленькое морщинистое лицо, на нее приятно было смотреть. Время пощадило ее стать, но обезобразило руки, крючковатые, пятнистые, а на стянутом морщинами лице сохранило темные блестящие глаза с голубоватыми белками. Поигрывая своими живыми, непогашенными глазами, старуха словоохотливо объясняла: