Том Клэнси - Живым или Мертвым
Пастернак снова посмотрел на часы. Прошло почти две минуты, близился завершающий этап. Он повернулся и посмотрел на кардиомонитор. На нем горел зеленый индикатор. Как и на аппарате искусственного дыхания. Он воспользуется ими, когда возникнет необходимость — и если она возникнет. Он сможет вернуть жизнь этому подонку. Он мельком подумал о том, что сказал бы по этому поводу Майк, но эта мысль была слишком абстрактной для того, чтобы сейчас занимать ею голову. Живым не дано узнать о том, что происходит после смерти. Рано или поздно это узнает каждый, но еще никто не вернулся оттуда, чтобы сообщить об этом оставшимся. Великая тайна жизни, предмет философии и религии, то, во что можно верить, но чего нельзя познать. Может быть, эта сволочь, Эмир, сможет туда заглянуть. Что он там увидит? Что узнает?
— Осталось чуть-чуть, — сказал Пастернак окружающим.
Эмир услышал эти слова и понял их. Еще несколько мгновений, и он увидит лицо Бога. Несколько мгновений, и он попадет в рай. Да, он прошел не весь путь, который наметил для себя. Он не стал предводителем правоверных всего мира. Он пытался им стать. Он приложил для этого все свои силы и делал много, очень много. Вот только недостаточно. Жаль, очень жаль. Сколько еще он мог сделать!.. Кто-то другой должен будет сделать это вместо него. Кто? Может быть, Ахмед? Хороший человек Ахмед, преданный и прекрасно обученный, чистосердечный и твердый в вере. Может быть, ему это будет по силам… Эмир чувствовал, как воздух входит в его легкие и выходит из них. Как ясно это ощущается… До чего красивое ощущение, ощущение самой жизни. Как же получилось, что он никогда не ценил его, эту красоту, это чудо? А потом случилось что-то еще…
Его легкие остановились. Его диафрагма перестала… перестала двигаться. Воздух больше не входил в легкие. Он дышал с момента рождения. Это первый признак жизни — крик, которым новорожденный оповещает мир о своем приходе, — но его легкие больше не заполнялись воздухом. В его легких больше не было воздуха… Это приближалась смерть. Что ж, он находился на волосок от смерти все последние тридцать лет. Ему грозили смертью русские, американцы, те афганцы, что не приняли его восприятие ислама и мира. Он глядел в лицо смерти много, много раз — вполне достаточно для того, чтобы она не могла нагнать на него страху. Его ожидает рай. Он попытался закрыть глаза, чтобы принять свою судьбу, но его глаза не пожелали закрыться. Он, как и прежде, видел над собой панели подвесного потолка, почти чисто белые прямоугольники, безглазо смотревшие на него. Неужели это смерть? Неужели это именно то, чего так боятся люди? «Как странно, — отметил по собственной воле его разум, — ожидать не терпеливо, а растерянно, когда же его накроет последняя тьма». Его сердце продолжало биться. Он чувствовал, как оно сжимается и разжимается, прогоняя кровь по его телу и таким образом продолжая жизнь, поддерживая его сознание. Это скоро закончится, но пока еще продолжается. «Когда же к нему снизойдет рай? — думал Эмир. — Когда он увидит лицо Аллаха?»
— Дыхание прекратилось через три минуты шестнадцать секунд, — сообщил Пастернак. Чавес записал и это. Доктор взял маску аппарата искусственного дыхания, не забыв еще раз проверить, что он включен, и нажал кнопку на маске. Раздалось механическое сопение воздуха. Отложив ее, он приложил к обнаженной груди лежащего человека датчики кардиомонитора и, скосив глаза, взглянул на небольшой экран, где побежала пляшущая линия кардиограммы. Нормальный синусовый ритм.
Но таким он останется недолго.
Эмир слышал раздававшиеся вокруг него странные звуки, чувствовал странные вещи, но не был способен даже заставить себя глазами отыскать источник этих звуков, поскольку они неотрывно смотрели на белые панели потолка. Его сердце забилось сильнее. «Так вот, — торопливо подумал он, — как, значит, выглядит смерть». Так ли чувствовал происходившее Тарик, получив пулю в грудь? Он подвел своего господина, но, вероятно, не из-за собственной небрежности, а лишь потому, что враги на сей раз оказались слишком умны и квалифицированны. Такое могло случиться с любым, и, несомненно, Тарик умер, страдая из-за того, что не справился с делом своей жизни. Но Тарик сейчас в раю — у Эмира не было в этом никаких сомнений, — и, возможно, наслаждается в объятиях девственниц, если там действительно так, как это принято считать. Эмир знал, что это могло быть и не так. На самом деле в Коране о таком не говорится. Милость Аллаха — вот наслаждение. Этого будет достаточно, и в этом он, Эмир, должен был вскоре убедиться. Более чем достаточно.
Он почувствовал первую боль — точно в середине груди. Он не знал, что, когда дыхание прекратилось, прекратилось и поступление кислорода в его организм. Его сердцу, могучей мышце, для работы требовался кислород, и когда кислорода не стало, тканям сердца стало плохо… Они вот-вот должны были начать умирать. Сердце сплошь напичкано нервами, и они сообщали его все еще функционирующему мозгу о нехватке кислорода, посылая свой сигнал в виде боли. Сильной боли, страшной боли, самой жестокой боли, какую только может испытывать человек.
Еще не так, но близко к тому…
Его лицо, конечно, не выражало ровно ничего. Пастернак знал, что периферические двигательные нервы были мертвы, вернее, все равно что мертвы. Но ощущения оставались. Возможно, их можно было бы зафиксировать при помощи электроэнцефалографа, но прибор показал бы лишь тонкие чернильные линии на широкой ленте белой фальцованной бумаги, а не те нестерпимые мучения, которые скрываются за этими зигзагами.
— Хорошо — спокойно сказал он. — Вот теперь начинается по-настоящему. Дадим ему минуту, может быть, чуть больше.
Саиф, запертый в своем неповинующемся теле, чувствовал, как боль нарастала. В момент возникновения она ощущалась приглушенной, но непрерывно нарастала… и это происходило очень быстро. Его сердце словно выкручивалось из груди, словно это человек запустил руку ему под ребра и вытаскивал сердце наружу, разрывая кровеносные сосуды, выдирал, будто мокрые страницы из предназначенной к уничтожению книги. Но это была не бумага. Это было его сердце, самое средоточие его тела, орган, благодаря которому жили все остальные его части. Теперь оно, казалось, пылало огнем, горело, как хворост на клочке земли среди скал, горело, горело, горело… В его груди все горело. Его сердце горело заживо, и он чувствовал, как оно горит. Оно не билось, не накачивало кровь в его тело, а горело, как сухие щепки, как бензин, как бумага, горело, горело, горело… горело, а он все жил. «Если это смерть, — думал он, — то смерть ужасна… ужаснее всего на свете». Он причинял ее другим. Он убивал русских солдат — пусть все они были неверными, но он обрывал их жизни, провел их через это. И считал, что это прекрасно? Забавлялся этим. Такова воля Аллаха? Неужели Аллаха это тоже забавляло? Боль все усиливалась, делалась невыносимой. Но он должен был это вынести. Он не мог ничего сделать с нею. И вообще ничего сделать. Он не мог убежать от нее, не мог в голос молить Аллаха, чтобы он прекратил то, что с ним творится, не мог отрешиться от этого. Это просто было. Это заменило собой весь мир. Это сокрушило его сознание. Это стало всем сущим. В глубине его тела пылал огонь, сжигавший его изнутри, и это было куда ужаснее, чем он когда-либо мог предполагать. Разве смерть не приходит быстро? Разве Аллах не милосерден во всем? Но ведь разве не Аллах попустил, чтобы это случилось с ним? От боли ему хотелось стиснуть зубы так, чтобы они раскрошились вдребезги, он хотел… Ему было просто необходимо орать во все горло, чтобы хоть так защитить себя от страдания, заполнявшего его тело.
Но он не мог заставить свое тело сделать хоть что-нибудь. Вся действительность превратилась в боль. Все, что он мог видеть, и слышать, и чувствовать, было болью. Даже Аллах был болью.
Это делал с ним Аллах. Если все в мире происходило по воле Бога, то зачем Бог пожелал ему такое? Как это было возможно? Разве Бог не был Богом неисчерпаемого милосердия? Куда же, черт возьми, делось все его милосердие? Аллах покинул его? Почему?
Почему?
ПОЧЕМУ?
И тут его ум начал погружаться в бессознание, и последним, что он успел воспринять, было усиление и без того нетерпимой боли.
На экране кардиомонитора появились первые отклонения от нормы. Пастернак сразу обратил на это внимание. Следить за показателями жизненно важных функций пациента было его обычной работой — он ведь был анестезиологом и к тому же достаточно квалифицированным врачом-кардиологом. И теперь все зависело от его знаний и умения. Они не хотели убивать этого ничтожного ублюдка. Очень жаль. Он мог бы, как кару за бесчисленные преступления, обеспечить ему самую, пожалуй, мучительную смерть, какую только доводилось испытывать людям, но ведь он врач, а не палач, сказал себе Пастернак, отступая от манящего края смертоносной пропасти. Нет, его придется вернуть обратно. И он потянулся к маске аппарата искусственного дыхания. К тому времени «пациент», как он для нейтральности назвал его про себя, потерял сознание. Пастернак приложил маску к его лицу, нажал кнопку, и машина погнала воздух в спавшиеся легкие. Пастернак поднял голову.
