Владимир Орешкин - Перпендикулярный мир
Весь день я играл на свирели… Вернее, когда подходили гости, я включал незаметно фонограмму, и подносил к губам свирель.
Гера, в своем дурацком платье, но без малейших признаков грима на лице, сидела у меня в ногах, и, при звуках музыки, начинала поедать меня влюбленными глазами. Но при этом хитро подмигивала.
Козочки, все беленькие, и тоже, наверное, отмытые, — уже к третьему разу от фонограммы шарахаться перестали, и паслись, как ни в чем не бывало…
Все сценки располагались на огромной поляне, и каждой был выделен свой участок, рядом с лесом.
Так что гости ходили по кругу, как в музее, а с центра поляны к ним бегали официанты в белых смокингах, с подносами.
Перепадало и нам… Закуски и выпивки было навалом.
Как ни странно, в этой пасторальной атмосфере нам не было скучно, — потому что гости смотрели на нас, а мы — на них.
Мы расположились в тени, солнце нас не допекало. Это гости вынуждены были в своих парадных костюмах мучаться на жаре, доставать накрахмаленные платочки и с усилием вытирать ими пот со своих шей. Мы же, — отдыхали.
Избранные на праздник юбиляром — передвигались семьями. Как правило. Муж, жена и дети… По одной семье, или сразу их было несколько.
Или группка из гостей напоминала делегацию. Тогда в ней было много мужчин, и лишь несколько женщин. Как правило, молодых и красивых.
Так они, по очереди, подходили, останавливались, слушали музыку и смотрели на нас.
Что на меня, что на козочек, — одинаково…
— Я столько начальников никогда в жизни не видела, — говорила мне Гера.
Что их всех объединяло, — это совершенное отсутствие веселья.
Они все: мужчины, и разодетые женщины, и дети, наряженные под взрослых, в маленькие идеальные костюмчики с бабочками для мальчиков, и в шелковые с рюшечками богатые платьица, для девочек, — рассматривали нас с самыми серьезными выражениями на лицах, как будто у них состоялась встреча с высоким искусством, для осмысления которого необходима вся серьезность, которая у них только есть в наличии.
Конечно же, были реплики и отдельные высказывания. Но все такие же серьезные, как постные выражения их лиц.
— Как гармонично вписывается эта картина в окружающий ландшафт, — с придыханием говорила какая-нибудь дама…
— Замечательно…
— Сколько фантазии и выдумки…
— Какой идеальный вкус…
— Как правильно показана история нашего народа…
Но нужно отдать должное, — запакованные мужики, переводя взгляд с козочек на меня, а потом на Геру, дольше задерживали взгляд на ней.
— Как у вас это только получается, уму непостижимо, — говорила мне Гера, когда очередная группа гостей удалялась.
— Что получается?
— Раздевать взглядом, вот что!..
— Ты меня имеешь в виду?
— Вы, дядя Миша, еще бы ничего, вас я бы стерпела, — а то эти козлы!.. Какая-то природа у вас кобелиная, честное слово.
Я смотрел на нее удивленно.
— Я ничего не заметил. Насчет раздевания.
— Вы вообще, дядя Миша, ничего не замечаете. Слепой какой-то. Даже зло берет.
Визажист должен был зайти за Герой, когда у гостей начнется торжественный ужин.
Наши вещи, — мой рюкзак, под завязку набитый пионерлагескими продуктами, и сумка Геры, — лежали за ближайшими кустами. День давно перевалил за свою вторую половину, и торжественный, где-то там ужин, вот-вот должен был начаться.
— Не обманет? — интересовался я.
— Да вы что! — ахала Гера. — Вы что, дядя Миша, мужиков не знаете?.. Явится, как миленький, да еще раньше времени. Куда он денется.
— Не обидится, что ты не одна в путешествие отправляешься?
— Это его проблемы, не мои…
— Со свадьбой ты его тоже кинула?
— Да вы что! — ахнула Гера. — Вы что такое про меня подумали?!. Что я замуж собралась?!. Я — еще маленькая! Замуж на кого-нибудь выходить!.. Я еще нагуляться не успела… Ну вы, дядя Миша, даете!
Я пошарил в красной пачке, вытянул сигарету и закурил. Что-то, ни с того, ни с сего, мне захотелось.
Закурил и сказал:
— Ну-ка, посмотри на меня своими честными глазами.
Гера повернулась ко мне и уставилась на меня, словно бы мы начали играть с ней в гляделки, не моргая.
— Теперь скажи что-нибудь… Хорошо обманывать других или нет?
— У вас кто-то есть… У вас, правда, дядя Миша, кто-то есть, какая-нибудь девушка? Которую вы любите?
Я так и знал… Давно нужно было об этом сказать. Не понимаю, почему я этого не сделал раньше. Медлил, медлил и медлил…
— Правда.
— Она ждет вас в Москве… Поэтому вы так туда разогнались… Она красивая?
— Гера…
— Что, Гера? Что?.. Я уже семнадцать лет Гера… Все Гера да Гера, — и ничего больше…
Глаза ее заморгали, часто-часто, и покраснели. Она отвернулась от меня, я подумал, что она заплакала, и сказал:
— Я сам не понимаю, что делать… Не думал, что так выйдет… Ты прости меня… Если сможешь.
Гера опять повернулась ко мне. Глаза ее оставались покрасневшими, но она не плакала.
— А это мои проблемы. Да?..
Визажист пришел, нормальный такой парень, лет двадцати пяти, — не его вина, что в своем деле он ни шиша не петрил. Каждый устраивается в жизни, как может.
Мне он, конечно, удивился. Даже несколько изменился в лице. Но принял плюшку, как настоящий мужчина, с достоинством… Так что неудобно стало, — мне.
И я решил, привезу Геру в Александров, отведу в общежитие, поцелую на прощанье, — и все. Нельзя, из жалости, кошкин хвост рубить по частям. Себе дороже получается… А ей — так еще дороже.
Так что мы все трое — молчали. И не задавали друг другу лишних вопросов.
Казенное имущество отнесли в хозблок. Гера одела такие же джинсы, как у меня, почти такие же кроссовки, и похожую ковбойку, но только с синими клеточками. Наверное, и Птица, и Гера покупали амуницию в одном секондхенде.
— Ничего, что я с вами? — спросил я визажиста.
— Мне-то какая разница, — пожал он плечами, — там места мной не купленные.
— По шее не получишь? За самоволку? — спросил я. — Батька, наверное, знает, про ваше предприятие.
— Ему-то какая разница, ему-то как раз, и все равно… Вернемся ни с чем, только посмеется. А что найдем, — оброк заплатим. С имущества… Только и всего.
Я взял у Геры сумку, которую она не хотела мне отдавать, а хотела тащить сама, перекинул ее с рюкзаком через плечо, — и мы тронулись.
К месту сбора…
Долго шли по вытоптанной дорожке по лесу. Уже темнело… Наверное, солнце зашло, — а в лесу темнеет быстро.
Было не весело. И мне все не нравилось… Особенно не нравился себе, — я сам.
Сбор у них был у каких-то полутемных сараев. Там, на самом деле, толкалось довольно много людей, и стояло две грузовых машины.
Одну из которых я узнал.
Это был «Бычок» Птицы. У него над водительским местом висел вымпел «Передовику социалистического соревнования».
Мы бросили вещи к стене сарая, визажист тут же куда-то ушел, — ему не понравилась наша компания. Гера же делала вид, что не знакома со мной, — а поскольку нас никто друг другу не представил, то и разговаривать со мной нет никакой возможности.
Я все смотрел, отыскивая в полутьме Птицу, — но увидел не его, а Олега Петровича. Собственной персоной.
— Привет, — крикнул я ему. — Вот уж не ожидал от вас такой легкомысленности.
Он подошел, поздоровался со мной за руку.
— Это — Гера, — сказал я.
Он кивнул ей и улыбнулся:
— Да ты парень, я вижу, не промах, такую знатную девку себе отхватил.
Гера фыркнула, и больше ничего не ответила.
— Потянуло, — сказал он смущенно. — Я в детстве собирался искать библиотеку Ивана Грозного. Так и не собрался… А здесь такое дело, всего лишь прокатиться с ветерком. Наверное, застоялся в своем стойле, нужно проветриться.
— Жена отпустила?
— У нас, в отличие от вас, городских, глава семьи — мужик… Как мужик сказал, так и будет… Да и при слове «золото», она отпустит куда угодно, — хоть на смерть.
— Зачем вы так?
— Затем, что побудешь лет пятнадцать-двадцать в женатом состоянии, — все поймешь…
— А Птица почему?
— Этот выцыганил у тебя тельняшку, и теперь — герой… Так что, — потянуло на подвиги.
— Мы — махнулись.
Олег Петрович прислонил к стене сарая свою мелкашку и присел рядом с нами.
Следом показался и Птица. Он возник из темноты, вгляделся в нас повнимательней и, узнав, расплылся в широченной улыбке.
— Друзья собираются вновь! — воскликнул он довольно.
Был он в десантном камуфляже, который при столь малом естественном освещении делал его почти невидимым, и в своей знаменитой тельняшке. Подстригся он на лысого, но впереди оставил небольшой чупчик, — знак крутого десантного «деда». Обрез был на его груди, наподобие автомата, — Птица так и дышал уверенностью и оптимизмом.
