48 улик - Джойс Кэрол Оутс
Кряхтя, я затащу труп в старый подвал. В нору. На это уйдут часы. Часы, дни. Недели и годы. Лопатой, на которую налипли клочья окровавленных волос, вырою мелкую могилу – глубже не позволит тесное пространство. И мне придется рыть в полусогнутой позе – во весь рост в норе не выпрямишься. И я буду горевать, потому что горе – это темная сторона радости. Выкопаю в земле ровно такую яму, чтобы в ней можно было спрятать изуродованную окровавленную тварь.
Глава 22
Капель. Я резко просыпаюсь. За окном каплет. Быстро-быстро, будто строчит пулемет.
Осоловелая ото сна, я не сразу соображаю, где нахожусь.
Ладони шершавые, болят. На лбу высох пот, волосы на затылке слиплись, спутались. По моим бокам текут ручейки пота. Сама я лежу на спине, учащенно дыша, как завалившийся на спину боров, который из-за своей тучности не может перевернуться и подняться на ноги.
И до чего же тихо в доме. Только слышно, как сосульки тают. Сейчас предрассветные сумерки, и все остальные спят. И она наверняка спит. Ибо ничего плохого еще не случилось.
(Ведь не случилось?)
Глава 23
История шрама.
Об этом происшествии мне никогда не рассказывали, но сама я могла бы изложить случившееся во всех подробностях. Знала их по молчанию М., сердитому молчанию. Знала по лоснящемуся шрамику на ее лице, который будто украдкой начинал подмигивать и щуриться, если смотреть на него слишком долго.
Я знала об этом происшествии, потому что оно случилось не со мной. Знала, потому что ни один мужчина ни при каких обстоятельствах не последовал бы за мной в ранних сумерках, когда мне было семнадцать и я после школы шла на занятие по фортепиано. Ни один мужчина никогда бы не подкрался ко мне сзади и не ударил кулаком по затылку, да так сильно, что я упала бы на землю без крика, лишь издав слабый писк или возглас удивления: «Ой, за что…» И ни один мужчина никогда бы не схватил меня, упавшую ничком, за лодыжки и не поволок по земле, так что я животом и лицом бороздила бы грязный асфальт, не в силах позвать на помощь, хотя в двух шагах находилась оживленная улица, по которой с ревом проносились машины. И ни один мужчина никогда бы не проклинал меня, не лапал в гневе, не срывал одежду, так что после я являла бы собой жалкое зрелище: в волосах палки и листья, рот забит землей, лицо окровавленное, напоминает одну из масок, что надевают на Хеллоуин.
Ничего подобного со мной никогда не случалось, но эту историю я знаю до мельчайших подробностей. Я не была красавицей в семнадцать лет и красавицей никогда не буду, но я знала все и ликовала, потому что красота эгоистична и заслуживает наказания. Потому что красавиц нужно хватать за лодыжки и волочить по земле, так чтобы они об асфальт расцарапывали в кровь лица. Потому что красавица – это не ребенок с неправильным прикусом, который необходимо исправлять хирургическим путем. Потому что у красавицы не бывает так, что рот не закрывается из-за скученности зубов, а лоб низкий, как у орангутанга, курчавые волосы жесткие, будто дерюга, нос блестит, словно сигнальная труба, а глаза разные, «косые», хотя смотрят прямо на тебя с ненавистью и презрением.
Глава 24
Пострадала, но не очень серьезно.
Это случилось еще до того, как мама умерла. Очень давно. Дж. тогда было лет десять.
В ту давнюю пору как-то раз сестра вернулась домой затемно – зареванная, растрепанная, с окровавленным лицом. Мама к тому времени места себе не находила от беспокойства, ведь Маргарита не пришла домой к учительнице на занятие по фортепиано, и та позвонила нам, спросила, где ее ученица, явится ли она на урок. Об отмене занятия следовало уведомлять за два дня; в противном случае за пропущенный урок приходилось платить как обычно. Мама была раздражена, но и напугана.
Непотребный вид старшей дочери – в грязной порванной одежде, со спутанными волосами и расцарапанным лицом – поверг маму в шок. В первую секунду она хотела отругать М., но потом быстро увела ее с моих глаз. Разумеется, я ждала сестру, выглядывала ее в окно, за которым стемнело и лил дождь. Когда Маргарита наконец-то пришла, я таращилась на нее разинув рот. Мама увела сестру в ванную на нижнем этаже, заперла за собой дверь, холодной водой смыла кровь с ее лица. И все уговаривала ее не плакать, не впадать в истерику, не тревожить отца (тот работал в своем кабинете в глубине дома), не привлекать к себе внимания.
Она спрашивала: «Что ты сделала с собой?», и М. объясняла, что на нее «напал» какой-то человек. Что он ее «лапал», «волок» по земле, пригрозил, что «сделает еще больнее», если она кому-нибудь скажет, и семье ее причинит зло. Она не рассмотрела его лица, но это был «взрослый высокий мужчина, белый». Он почему-то злился на нее, словно был знаком с ней или, быть может, знал нашего отца. Возможно, он следил за ней, ждал, когда М. пойдет через парк к дому учительницы музыки.
«Что за глупости!» – вскричала мама. Этот человек никак не может быть знаком с папой, это сущий вздор, отец не общается с такими подонками, М. никогда не должна бросаться подобными обвинениями. И мама бережно умыла М., дала ей ромбовидную бледно-розовую таблетку, «чтобы успокоить нервы». В ванной комнате на верхнем этаже сделала для дочери горячую ванну, осмотрела ее голое тело, насколько это было возможно, потому что М. морщилась и отталкивала мамины руки, продолжая рыдать: несмотря на таблетку, она по-прежнему была возбуждена и расстроена.
С полчаса помокнув в горячей воде, М. перестала всхлипывать, ее начало клонить в сон. Мама помогла ей выбраться из глубокой ванны на «курьих» ножках, бережно обтерла ее одним из своих огромных пушистых банных полотенец, заклеила пластырем кровоточащую рану на лице М., вычесала колючки и грязь из ее влажных волос, уложила, как ребенка, в свою постель, под пуховое одеяло, и велела постараться заснуть.
Все это или почти все мама сообщила папе. Что тут началось! С их дочерью-красавицей произошло такое несчастье.
Все это я знала, не спрашивайте откуда. В нашем доме ничего не происходило и не происходит без моего ведома. Я знаю обо всем.
Показать М. врачу? Сообщить в полицию?
Или лучше не поднимать шум, чтобы уберечь М. от позора?
В ту пору у папы был офис в Авроре, на верхнем этаже одного из принадлежавших ему зданий на Мэйн-стрит. В будние дни, а иногда и по субботам до обеда папа находился на работе. В чем конкретно заключалась его работа, мы не знали. На этот вопрос папа, загадочно потирая
