Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София

Но следующей ночью он понял, что еще нужно.

Огоньки, которые он зажигал в темноте противостояли ей. А здесь единственным светом был открытый проем.

Седьмой ночью напротив кресла зажегся камин. Орест не пожелал остаться снаружи. Он кружил в границах стен, но никогда не приближался ни к одному из проемов.

У Мартина появился дом.

Вик стал спокойнее, начал есть каждый день и чаще смеяться. Он больше не напоминал угрюмого, забитого зверька.

Обычный ребенок. Немного стеснительный, но доверчивый и добрый.

Мягкая золотистая осень за окном не казалась обещанием зимы.

И все рухнуло в один день.

…

В тот день Анатолий проснулся в непривычно для себя ранние семь утра.

Мартин, истощенный строительством, бессильно лежал в кресле, с трудом балансируя на границе сна и яви.

Вик спал, и ему снились белые облака, которые почему-то были теплыми, сухими и мягкими, как вата. Мартин рассказывал, что облака — это капельки воды. Но во сне действовали другие законы.

— Просыпайся! Подъем! — раздался раздраженный голос за секунду до грохота. — И не одевайся в то, что потом выкинуть нельзя!

Мартин услышал удаляющиеся шаги. В голове тяжелой пульсацией нарастал панический ужас.

«Вик, нужно бежать. Пересидеть где-нибудь, пока он не напьется и не забудет. Вик, правда, будет хуже…» — отчаянно попросил он, впрочем, не пытаясь занять место насильно.

— Ты что, папа же позвал, — искренне недоумевая, весело ответил ему Вик, застегивая рваную голубую рубашку.

«Черт…» — обреченно подумал Мартин, больным взглядом наблюдая за снующей по комнате рыбкой.

Он сам не знал, чего так испугался. Предчувствие беды, липкое и тяжелое давило на него, становясь все осязаемей с каждым шагом.

Вик шел за отцом и не ждал подвоха.

Они вышли во двор. Солнце светло ярко, трава была пронзительно-зеленой и даже собаки при появлении Анатолия не стали прятаться в будки, а лишь подняли тяжелые головы с лап, проводив их взглядами.

Мартину это казалось абсурдным. Не должно быть никакого солнца. И травы. И собаки не должны лежать так спокойно, неужели он один чувствует надвигающуюся беду?!

Рядом с сараем лежала связанная свинья. Небольшая, больше похожая на тех, что рисуют на картинках, чем на тех, кого боялся Вик.

«Мартин, зачем он ее связал?..»

«Отойди…» — хрипло попросил его Мартин, хорошо понявший, зачем.

В ладонь мальчика легло что-то гладкое и теплое. Он несколько секунд ошарашенно разглядывал длинный нож с блестящим серым лезвием, прежде чем осмелился задать вопрос:

— Зачем?

Анатолий стоял рядом и просто смотрел тяжелым взглядом.

Вик начал догадываться. Сначала он с ужасом отверг эту мысль, но она становилась все очевиднее. И Мартин что-то говорил.

Но Мартин ошибается. И он, Вик, ошибается тоже. Отец не может хотеть такого. Это… абсурдно.

В этот момент отец вытаскивает нож из плотно сжатых пальцев. Вик с облегчением вздыхает:

«Видишь, Мартин, он вовсе не…»

— Не закрывай глаза, когда будешь резать — весь двор кровью зальешь. Смотри, нож нужно воткнуть сюда и вести с нажимом отсюда сюда, — отец начертил лезвием ножа невидимый узор на горле свиньи.

«Я не могу. Она смотрит на меня… она живая. Ей будет больно», — Вик с отчаянием попытался донести до Мартина трагизм ситуации.

Он чувствовал себя потерянным. Сжимал нож и думал, что честный и добрый Мартин ничем ему сейчас не поможет. Или он скажет: «А если я завтра умру, ты так и будешь бояться резать свиней?»

«Вик, пожалуйста, прошу тебя. Отойди, я все сделаю сам», — с отчаянием попросил Мартин.

«Ну вот…» — успел обреченно подумать Вик, прежде чем до него дошел смысл сказанного.

— Это всего лишь свинья! Животное, кусок мяса, который пока что еще дышит и гадит! Твоя мать окончательно сделала из тебя тряпку?!

Отца явно начинала раздражать нерешительность мальчика. Он смотрел на сына, и в его глазах начинает блестеть что-то незнакомое. Страшное.

Угроза.

«Ты правда ее убьешь? Ты говорил нельзя делать никому больно».

«Иногда мы попадаем в безвыходные ситуации. Отвернись».

Оказавшись в своей белоснежной комнате, Вик отошел от окна, зажмурился и закрыл ладонями уши.

Может, это было неправильно. Может, это было подло. И надо было смотреть вместе с Мартином, а не позволять ему приносить жертвы в одиночестве — или это значило бы сделать жертвы бессмысленными?

Мартин в это время сжимал рукоять ножа и до крови закусил губу.

Он не хотел этого делать. Ему была отвратительна мысль об убийстве. Даже свиньи. Даже обреченной свиньи.

Он даже рыбу потрошить не хотел, но тогда это было необходимостью, а не чужой прихотью, не демонстрацией власти.

Но он не успел сбежать, и стоит здесь с этим ножом. И если он даст сейчас волю своему протесту — не только подведет Вика, но и заставит мучиться животное.

Когда отец подошел к нему и взял за руку, помогая совершить непосильное для ребенка движение, Мартин почувствовал, как отвращение и ненависть, всколыхнувшиеся от прикосновения в душе вытесняют остальные чувства.

А потом раздался визг. Он ввинтился в уши, наполнил голову вибрирующе-захлебывающимся звуком, и Мартин почувствовал, как становится скользкой рукоять ножа, как липкая раскаленная паника передается ему через такую же липкую и раскаленную кровь, как сознание ускользает, делая мир серым и сужая его до алеющего разреза.

Разрез получился ровным. Мартин вел нож, не задумываясь, что делает. Если задумается — движение сломается, и животному будет больно. Если задумается — бросит рукоять, отшатнется и не сможет закончить.

Если задумается — может, развернется и всадит окровавленное лезвие отцу Вика в мутный покрасневший глаз.

Спустя десять минут, отмывая дрожащие руки в ледяной воде Мартин не мог понять, что же не так. Что-то было неправильно. Что-то было еще неправильнее, чем произошедшее только что убийство. Силы окончательно покинули его.

Мир качался перед глазами, а отвращение от совершенного убийства першило в горле слезами, которым было бы легче дать выход. Но что-то все еще было не так.

Осознание заставило Мартина замереть, погрузив руки в розовую от крови воду.

Предчувствие беды никуда не делось.

…

Отец вернулся из города поздно вечером. Он отвозил на рынок мясо. Обычно он возвращался со звякающим черным пакетом, приводящим его в исключительно благодушное настроение. Иногда с ним приходил Мит — его приятель. Мит был щуплым, со слезящимися глазами и просительными интонациями. Их связывали любовь к выпивке, готовность Мита унижаться и потребность Анатолия в том, чтобы перед ним унижались.

Но сегодня Анатолий приехал один и без пакета. На кухне было совсем тихо. Будто не было никого.

Мартин смотрел в огонь. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто он был где-то глубоко под водой. Ему впервые хотелось этого мутного, зябкого забытья, заменяющего ему сон. Но он не позволял себе закрыть глаза.

«Ты трус. Все плохое позади — ты зарезал это несчастное животное», — говорил он себе.

Соглашался. И оставался сидеть.

«Анатолий просто пьян. Он ввалился на кухню и там спит», — продолжает утешать себя Мартин.

Соглашался. И оставался сидеть.

Орест тревожно вился вокруг его руки. Он рассеянно гладил рыбку кончиками пальцев, отмечая, как дрожат руки.

«Ты нужен мальчику. Если ты будешь трястись от слабости, а с ним что-то случится? Нужно спать», — продолжал он себя убеждать.

Вик сидел, завернувшись в одеяло и уставившись в стену. Он не обращался к Мартину, чувствуя, что ему плохо.

Перед глазами у Вика была другая стена — та, белая. Сегодня с потолка к полу стекла тонкая струйка черной крови, прочертив неровную линию. Красное — на белом.

Мартин все-таки его спас. Белый, гусиный пух, теплый и безопасный окутал в нужный момент, не дав запачкать руки. Он чувствовал благодарность — тяжелую и теплую. Ему очень хотелось выразить ее хотя бы словами, поделиться с Мартином. Но ему плохо, очень плохо после убийства этой несчастной свиньи. И лучшая благодарность сейчас — не мешать.