Грег Лумис - Секрет Пегаса
Пусть сие неважно, как и я сам, но рожден я был сервом малого владетеля на Сицилии в четвертый год царствования Иакова II Арагонского, короля Сицилии[19]. Шестеро детей нас было, и я остался самым младшим, ибо мать моя скончалась, производя меня на свет. Содержать всех нас отец не мог, посему и свел меня в близлежащую обитель братьев-бенедиктинцев, дабы те меня вскормили, воспитали в вере и научили тому ремеслу, каковое они, с Божьего соизволения, для меня выберут.
Мне надлежало блюсти заветы преславного основателя нашего ордена, суть коих заключена в том, чтобы стремиться к добродетели, «искать уединения, поститься, бдеть на денных и нощных службах, изнурять плоть трудом, овладевать искусством чтения и прочими»[20].
Монастырь подвизался в возделывании даров земли и находился столь близко к городу, что видны были три башни нового замка, возведенного на руинах языческих. Как все подобные обители, он был создан во славу святых покровителей, ради молитвы за души благодетелей и попечения о бедных.
Я был обучен всему тому, чего по низкому своему рождению знать не должен, умел разбирать и складывать буквы, понимать и говорить на латинском и франкском языках, знал математику. Сие последнее искусство послужило для моего преуспеяния. К двенадцатому лету я вел записи для келаря[21]: подсчитывал урожай винограда и маслин, испеченные хлеба, жалкие пожертвования, сделанные ради наших молитв, и даже количество мисок, обожженных в печи.
Тем летом закончилось мое послушание[22], и осенью меня ждал монашеский постриг. Не будь я одержим грехом тщеславия, и ныне обретался бы в той обители и не чаял бы участи, теперь мне предстоящей.
В месяце августе узрел я его, Гийома де Пуатье, рыцаря на величавом белом коне, самого прекрасного из людей, когда-либо мною виденных. Я пребывал за стенами монастыря, подсчитывая, сколько овечьего помета надобно для удобрения огорода, и поднял голову, лишь когда он оказался подле меня.
Презрев зной того дня, он ехал в полном вооружении, даже в хауберке[23] под развевающимся белым сюрко, спереди и сзади украшенным алыми, как кровь, крестами с расширенными концами, глядя на кои любой сразу видел, что он побывал в Святой земле и возвращается оттуда. По одеянию его нельзя было не признать одного из ордена нищенствующих рыцарей Храма Соломона, самых грозных и боговдохновенных воинов Церкви.
На левом бедре у него висел длинный кинжал, чужеземный по виду, с кривым клинком шире рукояти (позднее я узнал, что сие есть оружие нечестивых сарацин), а на правом — совсем короткий нож.
Его оруженосец, сидевший на осле, вел в поводу еще двух коней, могучих животных, куда крупнее тех лошадей, коих я видел дотоле. К их спинам были приторочены копье, длинный обоюдоострый меч и турецкая палица, равно как и большой треугольный щит, тоже отмеченный алым крестом с почти равными треугольными концами.
Я последовал за ним, когда он въехал в отверстые врата обители, спешился и преклонил колено перед нашим скромным аббатом, как будто воздавал почести самому папе. Рыцарь испросил укрытия на ночлег и пропитания для его спутника и лошадей. О себе упомянул он лишь напоследок, сперва сказав о лошадях и оруженосце, как сие подобает Божьим слугам, коими были мы и он.
Пока он стоял, преклонив колени в мольбе, я разглядел, что власы его длинны и нестрижены, доспехи тронуты ржавчиной, а одеяние и плащ покрыты пылью странствий. Странствовал он много, как довелось мне узнать несколько позже. В год, последовавший за тем, в который я родился, рыцарь уцелел во время падения Акры, последней христианской твердыни на Святой земле. С бывшими обитателями Яффы, Тира, Сидона и Аскалона он и его уцелевшие собратья спаслись на венецианских судах под водительством Великого магистра Теобальда Годена, который вез с собою реликвии и сокровища, коими владел орден.
Прибывши на Кипр, Гийом ждал там соизволения Папы Бонифация VIII, надеясь, что он, во славу Господню, вновь пошлет рыцарей освободить от неверных Святой град Иерусалим[24].
Понеже стало известно, что вскорости такого соизволения не последует, и получил он повеление вернуться в свой монастырь, что в Бургундии. Когда я его увидел, он держал путь туда.
Поддавшись греху зависти, я в тот же день на вечерней службе в часовне преклонил колени подле него, дабы лучше рассмотреть описанные уже мною его одеяние и оружие. От моего взгляда не могли ускользнуть ни обожженная солнцем кожа на его лице, ни звездообразный шрам на шее. Рану эту, как рассказал мне его оруженосец, причинила ему стрела язычников, и лишь Божьей милостью он выжил и оправился.
Тогда и рассмотрел я разделенный на части серебряный кружок, на первый взгляд казавшийся состоящим из четырех треугольников. Уже позднее он объяснил мне, что треугольники суть равные концы тамплиерского креста, символизирующего святой знак Господа нашего и равенство всех нищенствующих братьев Храма Соломонова. Этот круг был единственным украшением, дозволенным в ордене.
Заприметил он и взгляды, которые я кидал на его шрам.
Как завершилась последняя молитва, наш гость прикоснулся к белому пятну на своей загорелой коже и произнес:
— Лишь низкорожденные убивают издали, юный брат. Рыцари же смотрят в души своих врагов.
— В души? — переспросил я, не сдержав удивления. — Неужели у язычников, проклятых истинным Господом, есть души?
Он рассмеялся, чем привлек внимание брата Лоренцо, праведного человека и приора нашего аббатства.
— Язычник — тоже человек, юный брат. Не забывай, что те цифры, коими пользуешься ты в своих расчетах вместо римских знаков, пришли к нам от неверных, как и те способы, какими ты вычисляешь времена года. Они достойные враги и ныне взяли в свои руки все Заморье[25], вытеснив оттуда лучших бойцов, коих мог выставить христианский мир.
Брат Лоренцо отнюдь не пытался скрыть, что прислушивается к нашему разговору. Не единожды мне довелось вызывать его гнев, ибо устав предписывал после вечерни безмолвие и молитву.
Не единожды был я бит по рукам за святотатственные слова и потому решился ответить так:
— Но ведь Церковь Христова вскоре превозможет их.
Гийом снова рассмеялся, к великому неудовольствию приора. Смех редко звучал в этих стенах, ибо от такой роскоши все мы клятвенно отреклись.
— Беда не в Церкви Христовой, а в христианских королях и принцах. Они враждуют между собою вместо того, чтобы объединиться против неверных. Их больше тревожит сила других суверенов, нежели то, что дом Христов находится в руках неверных. — При этих словах он воздел руку и размашисто осенил себя Христовым знамением. — Многие из этих королей страшатся нас, неимущих рыцарей Храма.
Мне стоило бы прислушаться тогда к этим словам! Ежели я воспринял бы их и все, за ними стоящее, не ожидал бы сейчас неминуемой участи — столба, окруженного хворостом, который подожжет пылающий факел.
Вновь сознаюсь в грехе гордыни, каковую испытал, когда сей храбрый рыцарь, столь беззаветно служивший Христу, предпочел со мною, а не с аббатом прошествовать в трапезную, дабы вкусить вечернюю пищу. Преклоняя колени пред распятием, стоявшим позади стола аббата, дабы вознести хвалу Господу, я ощущал на себе взгляды всей братии.
Заняв отведенное ему место, наш гость с неудовольствием взглянул на миску с овсяной кашей.
— Как, без мяса? — спросил он, прервав чтение Священного Писания с аналоя[26].
В трапезной воцарилась тишина — столь сильно мы изумились тому, что кто-то, не будучи дворянином, мог возжелать здесь мяса, тем более в будни.
Аббат был весьма преклонных лет, и голос его из беззубого рта походил скорее на негромкий хрип. Он откашлялся, желая придать своим словам хоть некоторую звучность, чтобы его было слышно вне возвышения, на котором он сидел купно со старейшими братьями и своими помощниками по управлению обителью.
— Добрый брат, — молвил он. — На последней своей трапезе Христос вкушал лишь хлеб и вино. Сколь же благотворно сие питание! Возблагодари же Господа, ибо очень многие лишены даже сего скромного яства.
Гийом вновь рассмеялся, подняв глиняную чашу с вином, разбавленным водой.
— Ты прав, добрый аббат. Я благодарен за эту трапезу и за милосердие, кое проявили вы к бедному рыцарю, возвращающемуся из похода во славу Христову.
Удовлетворившись ответом, престарелый аббат вновь зачавкал крупяной кашицей, коей мы утоляли голод куда чаще, нежели чем-нибудь иным.
Не поднимая взгляда от своей миски и продолжая орудовать ложкой, Гийом вдруг прошептал мне:
— Я, конечно, не рассчитывал, что для меня заколют упитанного тельца, но даже ленивейший из людей способен изловить силками зайца. В здешних лесах я по дороге видел множество косуль.
