Дик Френсис - Дорога скорби

– Он под наркозом? – спросил я.

– Мне нужно взять кровь на анализ, – сказал шотландец.

– Который вы, конечно, сделаете?

– Конечно.

По лицам другого мужчины и женщины можно было сказать, что они и не заходили в мыслях так далеко.

Я обошел жеребца и присел, чтобы поближе посмотреть на его бабку. Я провел рукой по его ноге сверху вниз, ощущая расслабленные мышцы там, где должны быть тугие сухожилия и связки. Очень трогательно, но обрубок был аккуратный и не кровоточил. Я согнул жеребцу колено и осмотрел место разреза.

Он был сделан чисто, не было видно осколков костей, как будто это сделал шеф-повар, привыкший пользоваться специальным ножом. Жеребец дернул коленом, освобождаясь от моей хватки. Я встал.

– Ну? – с вызовом спросил шотландец.

– Где его нога?

– Вон там, за поилкой. – Он сделал паузу и, когда я уже поворачивался, вдруг добавил:

– Ее нашли не там. Это я ее туда положил. А нашли ее первыми бродяги.

– Бродяги?

– Да.

Миссис Брэккен, присоединившаяся к нам, пояснила:

– Каждый год в июне в одну из суббот все местные туристские клубы выходят гулять по дорогам в этой части графства, чтобы по закону сохранить сюда открытый доступ.

– Если бы они оставались на дорожках и тропках, – проворчал шотландец, – так и были бы в своем праве.

Миссис Брэккен согласилась.

– Они приводят с собой своих детей и собак, устраивают пикники и вообще ведут себя так, как будто это место им принадлежит.

– Но... когда они нашли ногу вашего жеребца?

– Они снялись вскоре после восхода, – угрюмо сказала миссис Брэккен. – В середине июня это примерно я полпятого утра. Они собрались до пяти, когда еще было холодно, и сначала пошли через мои владения, а в дверь они забарабанили в пять пятнадцать. Трое детей были в истерике, а мужчина с бородой и длинными волосами кричал, что обвиняет элиту. При чем здесь элита? Один из этих туристов позвонил газетчикам и каким-то ненормальным защитникам прав животных, и приехала полная машина этих активистов с плакатом "Запретить скачки". – Она закатила глаза. – Я в отчаянии. Потерять чудесного жеребца само по себе тяжело. Но они превратили это в цирк.

Я пошел к поилке посмотреть на ногу, которая лежала позади нее. Вокруг были рассыпаны кусочки конского корма. Я нагнулся и без особенных эмоций поднял ногу.

Я не видел других отсеченных ног. По правде сказать, я думал, что реакция людей была преувеличена. Но сам этот обрубок, с выступающей оконечностью кости, хрящами и отверстиями кровеносных сосудов, это уничтоженное чудо анатомического изящества, помог мне понять ярость и горе всех владельцев. Копыто было подковано – небольшой легкой подковкой для молодых лошадей, которая защищает их передние ноги на пастбище. Десять маленьких гвоздиков удерживали ее на копыте. Эта подкова как бы говорила: цивилизация заботится о копытах жеребят, варварство губит их.

Я всегда любил лошадей. Объяснить близость, которая возникает между лошадьми и теми, что заботится о них или ездит верхом, тяжело. Лошади живут какой-то параллельной жизнью, говорят на параллельном языке, у них свои инстинкты, они лишены людских понятий Доброты или вины и позволяют прикоснуться к необузданному, таинственному состоянию духа. Великий бог Пан живет в скаковых лошадях. Опасно рубить ему ногу. На более прозаическом уровне существования я положил ногу обратно на землю, отцепил от пояса сотовый телефон и, заглянув в его электронную записную книжку, позвонил своему другу-ветеринару, который работал хирургом в больнице для лошадей в Ламборне.

– Билл? Это Сид Холли.

– Давай спи, – отозвался он.

– Проснись. Сейчас шесть пятьдесят, а я нахожусь в Беркшире, и у нас тут двухлеток с отрубленной ногой.

– Господи. – Он сразу проснулся.

– Я хочу, чтобы ты взглянул на него. Что бы ты посоветовал?

– Как давно это случилось? Есть ли возможность пришить ногу?

– Это произошло не меньше трех часов назад. Может, больше. Никаких признаков ахиллесова сухожилия. Оно сократилось и ушло внутрь. Сама ампутация прошла через сустав.

– Одним ударом, как и остальные?

Я запнулся.

– Я не видел другие.

– Тебя что-то смущает?

– Я хочу, чтобы ты посмотрел, – сказал я. Я и раньше сотрудничал с Биллом Раскинем, и нас связывала дружба, которая оставалась неизменной, даже если мы подолгу не встречались.

– Вообще в каком состоянии жеребец?

– Спокойный. Не заметно, чтобы ему было больно.

– Владелец богат?

– Похоже на то.

– Спроси, доставит ли он жеребца – вместе с ногой, разумеется, сюда?

– Она, – поправил я. – Я спрошу.

Миссис Брэккен завороженно смотрела на меня, когда я излагал ей это предложение, и слабо выговорила: "Да!"

– Найдите стерильную хирургическую повязку и наложите на ногу, проинструктировал Билл. – Отрубленную ногу тоже заверните в стерильную повязку, оберните в полиэтилен и положите в ведро со льдом. Она чистая?

– Ее нашли какие-то прохожие утром.

Он застонал.

– Я высылаю машину. Куда?

Я объяснил, где нахожусь, и добавил:

– Тут у нас ветеринар-шотландец, который торопится поскорее забить жеребца. Уговори его.

– Давай ему телефон.

Я вернулся к тому месту, где был жеребец, объяснил, с кем предстоит говорить ветеринару, и передал ему телефон. Шотландец нахмурился. Миссис Брэккен снова и снова повторяла: "Все, что угодно!" Билл уговаривал.

– Очень хорошо, – наконец холодно сказал шотландец. – Но поймите, миссис Брэккен, что ваш жеребец не сможет скакать, даже если операция пройдет успешно, что очень и очень сомнительно.

– Я не хочу потерять его, – просто ответила она. – Он стоит того, чтобы попытаться.

Шотландец, надо отдать ему должное, немедленно наложил стерильную повязку на рану и завернул обрубок. Толпа, облепившая загон, с интересом наблюдала. Мужеподобная дама, которая держала жеребца, успокаивала его, негромко напевая. По ее обветренным щекам скатилось несколько слезинок. Наконец мы с миссис Брэккен вернулись в дом, где было по-прежнему шумно. Любопытствующие шатались, кажется, по всему первому этажу и оценивали возможность проникнуть наверх. Миссис Брэккен в отчаянии схватилась за голову и сказала:

– Пожалуйста, уйдите все.

Но ее не было слышно. Я попросил одного из полицейских:

– Не могли бы вы крикнуть им погромче?

Наконец большая часть толпы удалилась, и в комнате осталось пять или шесть человек, три собаки и куча пластиковых стаканчиков, испятнавших влажными плешами старинные полированные столы. Миссис Брэккен, как лунатик, ходила и собирала эти стаканы с одного места, чтобы тут же переложить их на другое. Я люблю аккуратность и не смог удержаться – взял корзину для бумаг и пошел за ней следом, забирая стаканы и складывая их в корзину. Она рассеянно посмотрела на меня.

– Я заплатила за этого жеребца четверть миллиона.

– Он застрахован?

– Нет. У меня и драгоценности не застрахованы.

– И здоровье?

– Конечно, нет.

Она окинула комнату невидящим взглядом. Пять человек сидели в креслах, не помогая и не оказывая поддержки.

– Не сделает ли кто чаю? – спросила она. Никто не шевельнулся.

– Эстер не начинает работу раньше восьми, – объяснила мне миссис Брэккен.

– М-м... А... кто есть кто? – спросил я.

– Господи, ну конечно. Как невежливо с моей стороны. Это мой муж. Ее взгляд с любовью остановился на лысом старике, который выглядел так, как будто ничего не понимал. – Он глухой.

– Вижу.

– А это моя тетя, которая большую часть времени живет здесь.

Тетя была старой и эгоистичной, помощи от нее ждать не приходилось.

– Наши жильцы. – Миссис Брэккен указала на флегматичную пару. Они снимают часть дома. И мой племянник.

Даже хорошие манеры не помогли ей скрыть раздражение, отразившееся на лице и проскользнувшее в голосе при последних словах. Племянник был подростком с вялым ртом и плохой осанкой.

Никто из этой беспомощной компании не был похож на соучастника в нападении на безобидное животное, даже этот недовольный мальчишка, который пялился на меня так, как будто требовал, чтобы его заметили. Здесь было нечто большее, чем простое любопытство, но взгляд не выражал, насколько я мог заметить, ни агрессии, ни страха.

– Если вы покажете мне, где кухня, – сказал я миссис Брэккен, – я приготовлю вам чай.

– Но у вас же только одна рука.

– Я не могу подняться на Эверест, но вполне могу приготовить чай, уверил я ее.

Проблеск юмора начал вытеснять утренний ужас из ее глаз.

– Я пойду с вами, – сказала она.

Кухня, как и весь дом, была построена в расчете на множество народу.

Без труда мы заварили чай в чайнике и сели за выскобленным старым деревянным столом в центре пить его из больших кружек.

– Вы совсем не такой, как я себе представляла, – сказала она. – Вы уютный человек.

Она мне нравилась – ничего не поделаешь.