Дерек Картун - Явочная квартира

Через дорогу от нашего наблюдателя притаился черный полицейский грузовичок — самая большая проблема, не дай Бог оттуда его заметят. Молодой человек глянул на часы — черт, ещё целых два часа до того, как его сменит Ледюк.

Две недели такой жизни — а толку никакого. "Терпение, приятель, говорил Баум, — Если бы это было просто, то зачем бы привлекать такого толкового парня, как ты? Это тонкое дело, дураку поручить нельзя."

Выходя от Баума, он всегда чувствовал себя окрыленным.

— Вот это человек! — отзывался он о начальнике, обсуждая с женой, не вдаваясь в подробности, свои планы. Но у жены было другое мнение…

— Этот твой Баум прямо тебя околдовал. Аннет подрастает, а тебя не видит, скоро вообще узнавать перестанет. Позавчера что было, помнишь?

— Помню. Я её хотел на руки взять, а она в тебя вцепилась, не пошла.

— Вот и расскажи об этом своему Бауму.

Он как раз размышлял о том, как бы это наладить домашние дела, как вдруг подъезд дома № 148 осветился, бросив желтые отблески на покрытый инеем тротуар. Отпрянув с забившимся сердцем за дерево, он услышал показавшееся громким в морозной ночной тиши звяканье замка, увидел, как отворилась дверь и вышел мужчина в длинном пальто с капюшоном. Снова звякнул, запираясь, замок. Вышедший из дома помедлил, огляделся и поспешно направился как раз туда, где стоял наш знакомец — у того сердце чуть не выпрыгнуло из груди: это был министр. Наблюдатель осторожно двинулся следом, держась за деревьями, потом, вынужденный покинуть свое укрытие, с бесконечными предосторожностями пошел шагах в ста позади министра.

— Дохлое дело, — сказал позже Ледюк, — Работать одному, ночью, в Париже — да Боже упаси! То ли ты его упустишь, то ли он тебя заметит, босс в любом случае башку оторвет.

Ледюк — человек непочтительный.

…Преследуемый свернул на улицу Леру. Молодой человек — его звали Лоран, стараясь двигаться бесшумно, добежал до угла, но замерзшие ноги слушались плохо. Он успел только увидеть, как тот останавливает такси, садится. Дверца захлопнулась, как крышка гроба, — вот и конец его карьере, он обнаружен. Хотя — откуда таксисту или тем полицейским, что караулят возле дома, знать, чем занимается рыцарь плаща и шпаги Лоран?

Такси двигается в его направлении — удача, на которую он уже и не рассчитывал. Он прямо-таки вжался в стену здания — конечно, его все равно видно, но может быть, пассажир такси смотрит в другую сторону. Главное теперь, самое главное на свете — увидеть номер такси. Но ближайший уличный фонарь — в добрых пятнадцати метрах отсюда. Машина промелькнула, набирая скорость, он шагнул на тротуар, не отводя от неё глаз. Первые три цифры 874, последняя, возможно, тоже четверка, но уверенности нет. В фосфоресцирующем свете даже цвет машины не разберешь. Но у водителя, кажется, усы. Или это только тень на лице?

— Я почти уверен — усы, — сказал он Бауму на следующее утро, — Свет был слабый, к сожалению.

Баум, к удивлению Лорана, просиял своей знаменитой улыбкой:

— Хорошо поработал, дружок. Это было непросто. Скажи жене, пусть поздравит тебя.

— Хорошо, господин начальник.

— И заодно сообщи ей, что работу придется продолжить.

— Могу я спросить, как долго?

— Конечно, спросить можешь. Сколько понадобится. А пока ступай. Посмотрим, что нам удастся выяснить в службе регистрации такси.

Эта служба, знакомая с подобного рода делами, предложила список из восьми машин и их водителей, которые подходили под описание. Алламбо, методично разрабатывая все версии, остановился на пятой машине в списке. Усов у водителя, правда, не было, зато он помнил, что посадил пассажира на улице Леру.

— Шляпа низко надвинута, — описал он седока, — Это часто бывает, знаменитость какая-нибудь рыскает, где не положено, и боится, что его узнают.

— И вы не узнали?

— Нет, я редко телевизор смотрю.

— Опишите все же, что заметили.

— Да почти ничего. Вот когда он выходил на площади Бланш — там посветлее, под утро клубы ещё работают, рассмотрел. Худой, я бы сказал, глаза глубоко сидящие, нос длинный и острый.

— А волосы?

— Не разобрал.

— Как насчет рук? Он же расплачивался…

— Кажется, золотое кольцо было.

— Вспомните как следует: было или нет? Если да — как оно выглядело?

— Тяжелое. Золотое, точно. Руки господские — белые. Расплатился быстро и ни слова не сказал. Эдакие типы всегда так — как будто мне до них дело есть, а мне наплевать.

Больше Алламбо ничего из таксиста не выудил, только ещё тот факт, что пассажир, выйдя из такси, поспешил в сторону улицы Фонтэн.

— Не такое уж скудное описание, — сказал Баум, ознакомившись, — Вполне соответствует нашему министру.

— И я так считаю.

— Теперь мы представляем себе, где он бывает: там всего-то несколько десятков дешевых ресторанчиков, баров, борделей и частных квартир.

— Все лучше, чем ничего. Просто терпение понадобится.

— Знаю.

— Покрутитесь вокруг площади Бланш. Может, он там снова появится.

Алламбо кивнул.

— Но наблюдателей по-прежнему всего четверо?

— Да.

— Могу я добавить Кальметта? У него есть опыт.

— А есть гарантия, что Кальметт не пойдет выпить кружечку с приятелями из других секретных служб?

— Гарантии нет.

— Тогда остаются четверо.

— В любом случае, — сказал Алламбо, — ясно, что Лашом всего-навсего навещает какую-то женщину. Или мужчину.

— Это как раз и подозрительно — когда человек такого ранга ходит на площадь Бланш. Мог бы получить все, что надо, в местах поприличнее.

— У каждого свои сексуальные выверты, — сказал Алламбо.

— У некоторых, — возразил Баум, окинув его недовольным взглядом.

Тот год, когда он готовился стать священником, оставил след в его душе. Может быть, тогда ему не хватило убежденности в своем призвании, но моральным критериям он никогда не изменял. Для удовлетворения собственных склонностей ему вполне хватало скромной и уютной жены, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что даже в тихом и спокойном Версале он исключение, а отнюдь не правило. И тем не менее вполне обычные сексуальные пристрастия других людей удивляли его. Что уж такое замечательное творится на площади Бланш, раз мужчина предпочитает этот сомнительный квартал собственной спальне на авеню Виктор Гюго?

Ответ Бауму был прекрасно известен, но не нравился.

— Мне очень жаль, мадам, но не могу с вами согласиться, — сказал Баум, — Кошка и в самом деле хороша, но у неё есть ряд недостатков, на которые я не могу закрыть глаза. К примеру, недостаточно контрастный окрас туловища по отношению к лапам и хвосту.

Его коллега — судья в версальском клубе любителей кошек не сдавалась.

— Это самая красивая из балинезиек сил-пойнт, которых мне приходилось судить. Обратите внимание на великолепный желто-коричневый тон. А конечности — темно-коричневые.

— Недостаточно глубокие тона, — стоял на своем Баум, — И глаза несколько тусклы.

— Ничего подобного, живой синий цвет.

— Тусклые, я настаиваю. Нос также окрашен неярко, в коже не хватает пигмента.

Он сказал это резче, чем намеревался. Непохоже на него — к тому же балинезийская кошка и впрямь красива. Но не в таком он был настроении, чтобы прощать недостатки или мириться с тем, что считал чрезмерным энтузиазмом коллеги.

— Ставлю семь баллов — не больше — за окрас тела и один балл снижаю за глаза. Нос, так и быть, прощу, — добавил он.

Дама была слишком удивлена, чтобы спорить: месье Баум сегодня сам на себя не похож.

Обычно он не позволял неприятностям по службе влиять на свою деятельность по части судейства на кошачьих выставках. Но очень уж плохо обстояли дела на явочной квартире. Застыли на мертвой точке, никакого прогресса. И грозили стать ещё хуже, гораздо хуже — перед тем, как измениться к лучшему. Но, может, перемены к лучшему и вообще не предвидятся, — рассуждал он мрачно.

Перебежчик оказался крепким орешком. Унылый и необщительный, он с самого начала действовал Бауму на нервы, ежедневные беседы в душной неуютной комнате раздражали, оставляли ощущение бесполезности и безнадежности. Баум и сам чувствовал, что превращается в злого инквизитора, как будто этот человек был врагом, а не вновь обретенным союзником, который просто-напросто старается самоутвердиться.

Сколько раз на своих знаменитых уроках Баум твердил ученикам: не позволяйте втягивать себя в какие-либо отношения с перебежчиком, не должно быть ни расположения, ни неприязни, он для вас не святой и не грешник. Он перебежчик, только это вас и касается. Пусть он колотит свою жену, обижает детей, предает друзей, хамит вам — все это ничто по сравнению с тем фактом, что он знает, допустим, о военных приготовлениях русских на Ближнем Востоке нечто такое, чего мы пока не знаем. И единственная ваша задача установить, правду ли он говорит… А теперь он, Баум, собственных правил не соблюдает, потому, без сомнения, дело и зашло в тупик.