Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник
В продутых аллеях по-осеннему зябко, голо — ни листвы, ни луча. Ни души. Безудержный порыв иссяк так же внезапно, как и возник, шаги замедлялись, замедлялись. Наконец подошел. Фотографии и даты, на которые бездумно взирал он два дня назад. Все логично, нормально, согласно прописке, ведь и хоронят у нас по месту жительства; фотография (уменьшенная копия кабинетной) профессора Арефьева А. Л. (и урна) занимает свое законное место на железобетонной стене. Вечером у девочек я был не в силах сосредоточиться на этих деталях, однако бабочки Божьего мира всплыли — вспорхнули — в стихотворной строке. Все логично, законно, нормально… кабы не даты под фотографией: 13.Х.1913 г. — 18.Х.1989 г.
Без паники! Трезвый анализ, никаких эмоций, иначе есть шанс оказаться соседом философа по палате. Саня отошел в сторонку, опустился на бетонную скамью. Итак, биолог родился перед началом русской катастрофы под Покров. Совершенно верно. 13 октября его вдова каждый год ездит отмечать… куда ездит, черт возьми! Ну, ну, ни к месту будь помянут… Саня беспомощно огляделся: какое бесконечное одиночество. И вечный покой. Воистину «покой нам только снится» — и то нечасто.
Ладно, родился, учился, женился, сам учил, создавал труды, а скончался только что. В один день с Любой. Главное — здравый смысл и спокойствие. Вспомни свой первый разговор с Анатолем у сарая: кто до Печерской жил в кабинете. Какая-то приятельница Май. Тоже умерла. Там все умирают. А дальше? Ну-ка поднапрягись. Буквально: «начиная с великого ученого. Спросите Май о подробностях смерти мужа».
Вот мы ее и спросим. Однако он продолжал сидеть на бетонной скамейке, не замечая, как поднимается снизу, охватывает промозглый холод. Его словно заворожили собственные слова: в один день с Любой… Зачем я связываю события, по-житейски друг с другом не связанные? Ну, в высшем смысле, онтологическом: смерть — единственное, что связывает всех со всеми… На мгновенье душа поддалась, словно сорвалась в безумный мир философа, ухнула в яму… черно-фиолетовый сад, где скрываемый в каком-то подполье ученый убивает… тьфу ты! В нашем случае — изумительное, ужасающее душу совпадение, а из деталей и обмолвок можно начертить пунктирную линию. В пятницу 13 октября тетка вернулась с кладбища — якобы с кладбища! — раньше, чем обычно. Ее любопытная фраза: моя мечта, тебе доверю: после смерти организовать здесь музей Андрея Леонтьевича. «После чьей смерти?» — уточнил я. Ее нервный срыв после моего предложения посетить могилу мужа. И наконец: 17 во вторник, по свидетельству Любы, тетке кто-то позвонил, она ушла, возвратилась вечером и не пожелала со мной разговаривать. С тех самых пор каждый день она куда-то уходит и разговаривать со мной не желает.
Все это объяснимо и по-человечески понятно: покаянная молитва перед ликом Богородицы, запах ладана от одежды. Но в причинно-следственном мире нашем действительно все связано со всем. Если бы молитва эта (случайно подсмотренная) не поразила воображение Анатоля и он не поперся в чулан подкинуть теткину игрушку — события приняли бы совсем иной оборот. Хозяйка обнаруживает убитую, сразу начинается следствие и, по горячим следам, возможно, скоро завершается. И моя Любовь жива.
* * *— Тетя Май, к вам можно?
— Что тебе?
Сделав вид, что принял ее реплику за разрешение, Саня вошел в комнату и присел на плюшевый пуф напротив тетки — их разделял столик с кружевной скатертью.
— Тетя Май, вы ездите в Троицкую церковь, метро «Щербаковская»?
— Следишь?
— Нет. Догадался: она ближайшая действующая.
— Что тебе от меня надо?
— 13 октября наша вахтерша в общежитии сообщила мне о звонке: я вам срочно нужен. Я в вашем распоряжении.
— Мне никто не нужен.
— Только что я был на кладбище у Андрея Леонтьевича. Теперь решайте сами: нужен я вам или нет. Подчинюсь безоговорочно.
Наступило молчание, Саня успел укорить себя за категорический тон — эти глаза напротив, тусклые, словно подернутые пеплом, неживые. Она сказала сухо:
— Поздно, Саня.
— Тетя Май, дорогая…
— Не надо, Сань. Я дрянь каких мало.
В патетические минуты, Саня помнил, тетка выражалась просто — проще некуда — значит, минута эта наступила.
— Хотите — говорите, хотите — нет. Главное: вы нашли путь.
— Какой путь?
— На Щербаковскую.
— Не совсем. Не могу исповедаться, хоть режь. Стыд и срам.
— Прорепетируйте со мной. Давайте, я попробую? Семь лет назад вы оставили мужа в богадельне, а соседям объявили, что он умер, — говорил Саня бесстрастно, а потому и безжалостно, стремясь вызвать тетку на возражения, вызвать к жизни, но она лишь монотонно кивала, подтверждая. — Анатоль о чем-то догадывался?
— Конечно. Пять лет бок о бок.
— Так. Раз в году, в день рождения Андрея Леонтьевича, вы его навещали. Две недели назад в пятницу он совсем слег, вас почему-то к нему не пустили, вы вернулись, так сказать, с «кладбища» раньше и попали в переплет с самогонкой. Так?
— Все правильно.
— Чем он болел?
— Атеросклероз головного мозга. Был инсульт. Ты ведь, Сань, не знаешь… — (кажется, он все-таки добился своего: тетка потихоньку оживала, в зрачках затрепетал свет). — Он ведь сидел с 51 по 53 — кампания против генетиков. И богадельня особая — в загородном поместье, для ученых, для высшего состава. Говорили: там будет лучше, условия то есть лучше, чем я смогу. И Андрей этого хотел, тогда он соображал.
Ага, она уже оправдывается.
— А потом?
— Замолчал. Все время молчал. Я ведь сначала каждую неделю ездила, а потом стало невмоготу. Стало страшно: лежит и молчит.
— Тетя Май, при этой болезни идут необратимые мозговые процессы, психические.
— Да все я знаю! И уход там действительно лучше, и условия, и еда. Но я объявила его умершим — ведь не просто так, а?
— Вы очень неравнодушны к светским условностям.
— Это не условности! — крикнула тетка и стукнула по столу кулачком; ну, она уже в своей стихии. — Так не поступают. Я знала в глубине души, потому и наврала. Близкие так не поступают. Все лучше, да — но там не было любви. Я его похоронила семь лет назад — и горела в аду. Уже тут, а что будет там… — она махнула рукой и, помолчав, сказала с удивлением — слабый отблеск девичьей доверчивой улыбки. — А его еще помнят, знаешь. Многие. В Доме ученых с похоронами так помогли, без сучка, без задоринки, с кладбищем… ведь на нашем, представляешь?
— Тетя Май, от чего он скончался?
— Я туда звонила раз в неделю. Последний раз 9 октября. Все как будто без изменений, мне сказали. Но я уже дошла до ручки: предательство, знаешь, жжет. И решилась обратиться за помощью к тебе. В тебе-то я сразу разобралась.
— Вы решили его воскресить.
— Опоздала. Покуда я решалась и канителилась, наступил его день рождения. Приезжаю: там карантин, эпидемия гриппа, не пускают.
— Поэтому домой вы вернулись раньше.
— Ну да. Тут погребальный венок. А 18-го он скончался, грипп был последней каплей. И убитая в моей комнате… мой шнур от халата… Господи! Мне наказание.
— Тетя Май…
— Все рушится, Саня, ты чувствуешь? — она наконец заплакала, слава Богу! — Все, все — и в нас, и вокруг.
— Чувствую. Еще как чувствую. Но нельзя поддаваться хаосу.
— На все воля Божья.
— Да. Однако все дается свободным усилием — надо идти навстречу Его воле.
— Как будто ты знаешь дорогу.
— Вы знаете, тетя Май. Служба начинается в пять?
— В пять.
— У нас еще есть немного времени. Вы мне очень нужны.
Тетка смотрела сквозь слезы недоверчиво.
— Все эти дни были нужны, но неуловимы. Надо же разобраться и очистить дом Арефьева от скверны.
— Хитер ты, Сань, и ловок.
— Я так ощущаю. Вы готовы?
— Ну?
— Как вам нравится версия следователя о замысле самоубийства, исполненном наполовину?
— Совсем не нравится.
— Почему? Вы ему подкинули эту идею, упомянув о разговорах Анатоля и Печерской. Расскажите.
— Мы с Анатолем частенько сидели в саду. Ну, наработаешься, а вечером чай — на веранде кабинетной. Лето. А она обычно кружила между деревьями, тут же (дама нервная). Он все смотрел на нее, глаз не сводил. Ну, и она, конечно, перед ним выступала — в сарафанчике в цветах и бабочках… то, се… Потом присоединялась к нам — и такое отчаяние между ними было, передать невозможно. Он все мусолил идею о «добровольном уходе» — так он называл, философ чертов.
— А она?
— Можно сказать, внимала с жадностью.
— Тетя Май, он мог приобрести пистолет? То есть среди его приятелей…
— Да брось ты! Его приятели — грузчики из гастронома нашего. Не знаю, сколько стоит пистолет с глушителем, только сроду у него копейки лишней не водилось. Что зарабатывал — пропивал, мне иногда давал. Я его подкармливала. Нет, я не в претензии, тут все на нем держалось, все мое хозяйство. Болит душа, Сань, и за него болит.
