Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник
— Я вас оставляю.
Одна удалилась, другая села на ее место и сразу приступила к делу:
— Мы с Ниночкой не дружили (она тут ни с кем не дружила), но отношения у нас были превосходные, потому что она была удивительным человеком, тонким, прекрасным!
— Да? — Саня даже удивился.
— Говорят, мужчина проверяется по отношению к женщине. Это так. А женщина? По отношению к детям, уверяю вас. Они ее любили так же, как и она их, и долго привыкали к новому человеку. А по-настоящему, как к Ниночке, и не привыкли, и не привязались. Все это я высказала вашему начальнику. Но, кажется, он мне не поверил.
— Да? — опять повторил Саня, явно пасуя под напором целеустремленной энергии.
— Я поняла по его вопросам. Страдала ли Печерская ущербностью, тягой к самоубийству, представляете? Что за чушь?
— А почему она не танцевала на сцене? Из-за поврежденного мениска?
— Первый раз слышу. Здоровая нормальная женщина. Конечно, с виду хрупкая, но сила чувствуется в каждом движении — профессия обязывает.
— Кажется, у нее не было особого дара балерины? — уточнил Саня осторожно.
— Я в этом не очень разбираюсь. У нее был особый дар — тоже довольно редкий! — общения с детской аудиторией. Всегда жизнерадостна, весела, добра.
— Вы хотите сказать: такой она была с детьми?
— Но ведь это самое главное! Именно с детьми. Мы понимаем, — Зоя Викторовна тонко улыбнулась, — что милиция предпочитает версию о самоубийстве. Меньше хлопот.
— Я не сторонник этой версии.
— Замечательно! И передайте своему начальнику…
— Я не состою в штате.
— Дружинник? — осведомилась Зоя Викторовна.
— Свидетель. Как образно подметил майор: «дилетант, потрясенный видом жертвы».
— Бедный! — воскликнула женщина столь искренне и щедро, что подумалось: вот и меня кто-то пожалел. Да ведь никто не знает о моем действительном тайном участии — страсти, сжигающей, кажется, самую жизнь. И кажется: еще в ту жуткую пятницу я предчувствовал будущее, потому что горячился и рвался в бой.
— Ужасная трагедия! — добавила женщина; очевидно, это определение случившегося было здесь в ходу.
— Зоя Викторовна, а как она отсюда уходила? В каком настроении?
— В очень веселом. Даже когда ее вырвало…
— Что?
— На предпоследнем занятии ей вдруг стало плохо. Я выбежала за нею в туалет. Ее тошнило. «Отравилась, говорит, что-то вчера съела».
— Неужели яд? — прошептал Саня.
— Скажете тоже! На другой день явилась за документами жива-здорова.
— А вы не рассказали об этом эпизоде следователю?
— Ничего я ему не говорила! Всю голову забил своим выдуманным самоубийством. Вообще, я вам скажу… — она заколебалась. — Вы женаты?
— Нет. И не был.
— Конечно, вы молоды, опыта у вас кот наплакал.
— Может, еще наплачу, — пообещал Саня уныло.
Женщина улыбнулась снисходительно.
— Такого не наплачете. Вы никогда не сможете понять мать.
— Мать? Какую мать?
— Меня, например. Я рожала трижды, всех, слава Богу, выходила. Ну, просто поклясться могла бы, что Ниночка беременна. В начальной стадии.
Саня вдруг заволновался, что-то приоткрывалось как будто, какие-то горизонты…
— Вы хотите сказать, что она бросила работу, потому что забеременела?
— Именно этот ее поступок и свидетельствует, что я ошиблась. Видимо, отравление. Ну, какая женщина в наше время может позволить себе отказаться от оплаченного отпуска, пособий, непрерывного стажа и тому подобного?
— Женщина, имеющая весьма обеспеченного мужа.
— Да. У Ниночки его не было.
— Позвольте. При фанатичной любви к детям…
— Святая любовь! — вставила Зоя Викторовна энергично.
— Не будем бросаться такими словами.
— Но и другими не будем. В слове «фанатичная» есть негативный оттенок.
— Виноват, вы правы, — согласился Саня. — Вы говорили о глубокой внутренней связи Печерской с детьми. Как же она могла уйти от них без очень веской причины?
— Разумеется, причина была.
— Какая же?
— Мы о ней не знаем.
— Вы охарактеризовали балерину как человека веселого, открытого…
— С детьми, но не с коллегами. Может быть, из мягкости, из скромности, но… она не допускала до себя.
— А может быть, напротив — из гордости?.
— Что вы все подъезжаете… Не было в ней высокомерия. А вот изюминка была. Загадка. Я вам больше скажу: эта его Лялечка… не потянет, нет. Красотка, но…
— Откуда вы…
— Ну, в балетных кругах все известно. Он же знаменитость. Весь развод, можно сказать, на глазах.
Музыкантша оказалась идеальным свидетелем, словоохотливым, но отнюдь не глупым, подхватывающим вопрос налету. И женщина из сада, «женщина в черном» (почти нереальное, неземное существо в глазах мужчин, что-то вроде сказочной нимфы деревьев — дриады) очеловечивалась в бытовых прозаических черточках, становясь простой и милой… однако стоит вспомнить ее смерть!
— А почему она ходила в черном? — спросил Саня.
— Кто?
— Печерская.
— Почему в черном? — Зоя Викторовна сосредоточилась, вспоминая. — Как шатенке ей шли все нюансы ярко-синего — их она и предпочитала. Например, пальто с капюшоном из букле цвета электрик, белый шарф, белые туфельки, косметика нежнейших пастельных тонов — вот ее стиль.
— А черный плащ?
— Ну да, немецкий. У нас в универмаге тут выбросили, мы все купили. Еще прошлой осенью. Но, по контрасту оттененная блестящим шарфом с люриксом — белым! — и белыми перчатками, одежда не производила впечатления траура.
— В ту пятницу на Жасминовой она появилась в черном. Ее нашли в черном-все детали вплоть до мелочей, до перчаток, до белья.
— Какой ужас!
— И за несколько минут до своей гибели Печерская приобрела погребальный венок.
— Ужас!
— Или ее вкус за год изменился, или…
— Или она понесла утрату! — подхватила Зоя Викторовна.
— Возможно, разрыв с мужем — как символическое выражение утраты семьи, любви?
— Ну, не знаю, — протянула музыкантша с сомнением. — Развод — это прежде всего борьба.
— А вы знаете, Зоя Викторовна, что веселая ваша коллега, наслаждаясь тут общением с детьми, в это время вела с Анатолем разговоры о самоубийстве?
— Опять двадцать пять! — женщина рассердилась. — Это утверждает убийца?
— Их разговоры слышала хозяйка дома.
— Та, которая гонит самогонку? Больше верьте!
— Это моя тетя.
— Понятно, времена тяжелые, на пенсию не проживешь. А развод… по-нынешнему нормальный образ жизни. К тому же они общались, он за ней часто заезжал после работы, вплоть до самого конца. Какой там траур! Если б она захотела… — женщина улыбнулась, — неизвестно чем дело обернулось бы… для Лялечки.
— Вы сами видели, как Жемчугов заезжал за нею?
— Понимаете, он не подкатывал прямо к нашему подъезду, обычно ждал за углом.
— К чему такие предосторожности?
— К нам не подъедешь — переулок всегда забит машинами — это правда. Когда она возвращалась домой одна, то шла со мною на метро, а с ним — сворачивала за угол.
— То есть ни его, ни его машины вы не видели?
— Не видела, но знала. Сама Ниночка сказала: муж ждет.
— Муж ждет, — повторил Саня. — Вы не помните, когда это было?
— Я всегда все помню. В тот день, когда она пришла за документами.
— 12 октября?
— Да. И провела последнее занятие — бесплатно, ей было грустно расставаться с детьми.
— А что она сказала о причинах своего ухода? Вы ведь поинтересовались?
— А как же. Она сказала: «Я хочу наконец покоя».
* * *Проснулся он на следующий день поздно, в одиннадцатом часу, с тяжелой головой, с ощущением: сегодня пятница, две недели прошло… две недели я прожил в этом доме, а пережил… Не надо! — приказал сам себе. — Не вдавайся, еще слишком больно. «Здесь нехорошо» — вспомнились слова Анатоля. Да уж! Перевел взгляд на бывшего владельца — ученого — единственная фотография в доме; при всем своем преклонении перед покойным тетя Май не увешала стены своей комнаты его снимками. Чем дольше вглядывался Саня в прозрачные пронзительные глаза, тем большее беспокойство охватывало его. Так бывает, когда стараешься что-то вспомнить — и не можешь. Вспомнился позавчерашний вечер у девочек, раскрытый фолиант с бабочками… так, правильно, тут прямая с биологом… И о чем я тогда подумал?.. «Неужели похороны были только вчера?» Не надо вспоминать! Как вдруг в мгновенной вспышке возникла стена с замурованными урнами.
Еще не вполне отдавая себе отчет в проявившемся в памяти (так проявляется фотопленка) изображении, Саня вскочил с дивана, поспешно оделся, вышел, чтоб не столкнуться с теткой, через веранду в сад, на улицу, к метро — и далее на кладбище.
