Брижит Обер - Сумерки над Джексонвиллем. Лесной мрак
Только теперь я начинаю кое–что понимать. И угораздило же меня тогда вообразить, будто она затеяла игру в прятки… Да: большей дуры, чем я, наверное, на всем свете не сыщешь.
Но где же она была все это время? Как так получилось, что никто ее даже не заметил? Ох, должно быть, этот воистину невероятный человек и в самом деле обладает «шестым чувством», ибо отвечает он мне так, словно вопрос был задан вслух:
— Когда она потеряла сознание, я спрятал ее за большим кожаным креслом, что стоит возле стены. Ваша коляска постоянно загораживала его.
Ну конечно: все так просто, что проще и не придумаешь. И что может быть нормальнее, чем спокойненько уйти из горящей квартиры, где пламя пожирает тем временем два трупа?
Я даже и не заметила, что мы уже в лифте. Гийом с невероятной настойчивостью все время шепчет имя Иветты. Двери лифта раздвигаются. Ну вот мы и на улице. Идет дождь — мелкий холодный дождь. Восхитительно холодный. Внезапно я начинаю ощущать боль в обожженных местах. И одновременно слышу звук сирены — он стремительно приближается. Представляю себе, как мы сейчас выглядим, стоя под моросящим дождем возле этого дома: Тони с дочерью на руках, Гийом, прижимающий к себе Иветту, и я — вся в пузырях от ожогов. Да еще с какой–то непонятной штукой на коленях, которую положил туда Тони.
— Пойду вызову полицию, — произносит Тони своим странным, каким–то приглушенным голосом, — здесь на углу есть телефонная кабина.
— Пламя уже из окон наружу выбирается, — сообщает мне тем временем Гийом.
Затем — без всякого логического перехода — спрашивает:
— Как вы думаете: она выкарабкается?
Я догадываюсь, что он имеет в виду Иветту. Откуда же мне знать, если я не видела, насколько серьезны у нее раны.
— Если выкарабкается, я на ней женюсь.
Хорошо, когда есть возможность строить планы на будущее. Лично я ощущаю себя старой ненужной тряпкой, случайно забытой на стуле. У меня в этой жизни было только одно: воспоминания о Бенуа, а теперь… теперь нет даже этого: Бенуа мне изменял; целый кусок моей жизни оказался сплошной ложью. Бенуа мертв, я — совершенно одинока, каким–то чудом только что избежала страшной смерти в огне пожара, моя лучшая подруга развлекалась тем, что убивала детей, а Иветта, может быть, в скором времени умрет… мы стоим под дождем возле дома и слушаем, как бушует огонь в квартире Бенуа… Невероятно. «Скорая» уже совсем рядом — Тони не солгал: он действительно вызвал ее.
— Полиция вот–вот будет здесь, — возвращаясь, сообщает он. — Кто–то туда уже звонил.
Наверняка тот тип снизу. Еще несколько мгновений мы молча ждем, пока — оглушительно завывая сиреной — подъедет «скорая». А тем временем тело Элен горит там, наверху… Разве могла я вообразить, что квартира Бенуа в один прекрасный день превратится в погребальный костер для четы Фанстанов? Значит, с Элен он познакомился в девяносто третьем. Теперь я понимаю, почему мы тогда все время ссорились. А может быть, она просто–напросто рассчитывала использовать Бенуа в своих целях? Хотела свалить на него собственные злодеяния, как сделала это со Стефаном? И только потому, что Бенуа погиб, она и выбрала в качестве козла отпущения Стефана? Бенуа. Мой Бенуа вполне мог оказаться обвиненным в целой серии убийств! Мой лжец, предатель и изменник Бенуа. Негодяй.
«Скорая» тормозит, останавливаясь возле нас. Шум и гам. Все говорят одновременно. Из дома выскакивают люди — всеобщее смятение, сутолока.
— Где мы только вас не искали: адрес оказался записан неточно.
— Что случилось? Почему здесь «скорая»?
— Господи, пожар! Жак, там пожар!
— Где раненые?
— Черт, там, наверху, действительно вовсю горит! Вызови пожарных.
— Дамы и господа, отойдите, пожалуйста, в сторонку…
— В той квартире остались люди?
Вдалеке вновь раздаются звуки сирены.
— Да, два трупа.
— Черт возьми!
— Уверен, что именно они и устроили все это безобразие.
Я узнаю голос господина Шалье, пенсионера, когда–то служившего на почте — он живет на третьем этаже. Однако не думаю, чтобы и он оказался способен меня узнать — вот уж вряд ли.
— Малышка ранена?
— Нет, ей просто сделали укол гексобарбитала.
— О'кей, никаких проблем — мы заберем ее с собой. Носилки! А что с вашим носом?
— Все в порядке…
Резко тормозят еще какие–то машины, хлопают дверцы; вопли, крики, брань.
— Что еще за бордель? Мерсье, у меня на руках ордер на ваш арест. Положите ребенка на землю, иначе я живо вам дырок в черепе наделаю!
Гассен! Вне себя от ярости.
— Ошибаетесь, инспектор: он тут ни при чем, — говорит Жан Гийом. — Поосторожнее, санитар, она без сознания.
— Мы хорошо знаем свою работу, месье!
— Ни при чем? Вы что — издеваетесь надо мной? — рычит Гассен.
— Нет; поосторожнее, пожалуйста, это — моя жена… Нет, инспектор; виновата Элен Фанстан, она сама призналась нам во всем.
— Элен Фанстан? Вы хотите сказать, что Элен Фанстан совершила все эти убийства? А может, вообще — Золушка на пару со своей тетушкой? Нет, ты слышал, Мендоза? А не соизволите ли объяснить мне все это поподробнее?
— Куда вас ранило?
— Она не может ответить вам, она — немая.
— Она вся в ожогах. Скажи–ка им, чтобы вызвали ожоговую бригаду. А что это за футляр у нее на коленях?
Футляр? Значит, этот негодяй сунул мне на колени не что иное как проклятый футляр?
— Это для инспектора Гассена. Берите, инспектор, — произносит Тони голосом хозяина, предлагающего гостю коробку с конфетами, — да откройте–ка его.
— Если это какая–нибудь дурацкая шутка, Мерсье, то, клянусь вам, я… Черт побери! Ну вы и… Вы же знали, что там внутри!
Ну я–то хотя бы никогда не увижу содержимого злосчастного футляра. Но может быть, воображать его еще хуже? Маленькие скрюченные пальчики, студенистые глаза…
— Я полагал, что это вас заинтересует, — очень непринужденно произносит Тони.
— Где вы это нашли? — заметно изменившимся — теперь уже куда более серьезным — голосом спрашивает Гассен.
— Простите, инспектор, но всех их нужно срочно отвезти в больницу скорой помощи…
— Что будем делать с квартирой, шеф? Там, наверху, два трупа…
— Вы видели, какой у вас нос? У этого человека сломан нос, инспектор.
— В конце–то концов хоть кто–нибудь соизволит ответить на мой вопрос? — вопит Гассен.
— Через пять минут я вам все объясню, а сейчас… признайтесь–ка честно, инспектор: у вас не найдется чего–нибудь выпить? — спокойно произносит Тони.
15
Опять больница. Совершенно не представляю себе, который теперь час. Раны мои промыли, перевязали, дали мне легкое успокоительное. Гассен отобрал у меня нож. Мне было очень трудно разжать пальцы. Теперь уже я чувствую себя получше. Похоже, огонь основательно потрудился над моей прической. Зрелище, надо полагать, восхитительное. Забинтованная со всех сторон мумия с клочком торчащих на макушке волос.
Иветтой сейчас занимаются врачи. Перелом черепа. Ей собираются делать томографию. Остается лишь Богу молиться. Гийом ждет под дверью операционной — словно часовой, ходит взад–вперед по коридору. Виржини все еще спит, ее поместили в отдельную палату; остальные собрались в зале ожидания: Гассен, я, дежурный полицейский и Тони. Ему наложили шов на бедро — в добрый десяток стежков, — а затем занялись и сломанным носом. Наверное, у него теперь огромная повязка поперек лица. Лица, которого я никогда не видела. Когда он шевелится, слышно, как позвякивают наручники. На него навесили целую кучу обвинений — всякую ерунду типа «присвоения чужого имени», «подделки документов и их использования», «оскорбления полицейского при исполнении служебных обязанностей», «сокрытия улик» — не говоря уже о том, что над ним до сих пор висит вынесенный семь лет назад приговор суда о помещении в психиатрическую лечебницу.
— Как же вам удалось догадаться? — закуривая сигарету, спрашивает у него Гассен.
— Да ни о чем я не догадывался, — отвечает Тони. — Только в самом конце до меня начало постепенно доходить, что к чему. Видите ли, вся беда в том, что я понятия не имел, виновен ли я в убийстве, за которое осужден, или нет — ведь я действительно не знал, убил того ребенка я или кто–то другой.
— Как же так?
— Сейчас я объясню вам, как такое получилось. Дело было в 1988 году; я в те времена каждый день напивался до беспамятства; поэтому, когда за мной явились полицейские, я честно сам себе задал вопрос: неужели это сделал я? Элен говорила, что да, полицейские — тоже, психиатры придерживались такого же мнения; а что же я сам? Просто не знал, ничего не мог вспомнить. Однако боялся, что все же сотворил это, пребывая во вторичном состоянии.[19] Я ведь уже не раз черт знает что выделывал, а память напрочь отшибало. Драки. Какие–то безумные выходки. Половину своего отрочества я находился под наблюдением психиатров. И в определенной степени к этому привык. А потом, после того как попал в клинику и прошел курс дезинтоксикации, я начал размышлять. Произошло нечто совершенно непонятное, но — действительно я задушил того ребенка или нет — назад, в прошлое, уже не вернешься. Мне не хотелось до конца дней своих так и жить в лечебнице. Я хотел увидеть Элен, увидеть свою дочь — я боялся за нее. В ходе лечения я узнал о том, что люди, в детстве постоянно подвергавшиеся насилию, нередко имеют склонность проявлять насилие по отношению к другим. Я немало размышлял в этом плане о себе. У Элен детство тоже было достаточно тяжелым. Я знал, что у нее случаются иногда внезапные порывы к насилию. Виржини довольно часто плакала безо всяких на то видимых причин и успокаивалась лишь тогда, когда я брал ее на руки…
