Грегори Робертс - Шантарам

— Что ж, это справедливое замечание, и я нисколько не обижен, — задумчиво произнес Кадер, глядя на рыбаков, молча сидевших у его ног. Обменявшись с ними широкой улыбкой, он продолжил: — Говоря, что это определение добра и зла универсально, я подразумеваю, что оно может быть приемлемо для любого разумного рационально мыслящего человека — будь он индус, мусульманин, христианин, иудей или тот же атеист, — потому что оно основано на наших знаниях о вселенной.

— Это мне, в целом, понятно, — сказал я, когда он замолчал. — Но вот что касается устройства Вселенной — ее физики, так сказать, — то тут у меня есть вопросы. В частности, почему мы должны положить ее в основу нашей морали?

— Я поясню это на примере. В качестве аналогии приведу попытки человека установить универсальную меру длины. Ты, надеюсь, не станешь возражать, что установить ее было необходимо?

— Так и быть, не стану, — согласился я.

— Ну, вот и замечательно. Если бы у нас не было общепризнанного критерия измерения длины, мы не могли бы договориться, где кончается наш участок земли и начинается чужой, не могли бы напилить бревна для постройки дома. Люди дрались бы из-за земли, дома рушились бы, воцарился бы хаос. Так что человечество в ходе своей истории всегда стремилось установить единую меру длины. Тут вопросов нет?

— Пока нет, — ответил я, удивляясь, как меры длины могут быть связаны с темой нашего разговора.

— После Великой французской революции ученые и правительственные чиновники решили упорядочить систему мер и весов. Они ввели десятичную систему исчисления, основную единицу которой назвали метром, от греческого слова «метрон», которое переводится как «мера». Но как определить длину метра? Сначала они считали метром одну десятимиллионную расстояния от экватора до Северного полюса. Но при этом они исходили из предпосылки, что земля представляет собой абсолютно правильный шар, в то время как на самом деле она таковым не является. Тогда они решили взять в качестве метра расстояние между двумя штрихами, нанесенными на бруске платиново-иридиевого сплава.

— Платиново-иридиевого сплава?

— Да. Но затем ученые осознали, что брусок этого сплава, каким бы он ни был твердым, со временем чуть-чуть уменьшается в размерах, и их метр через тысячу лет будет не совсем такой же длины, как сейчас.

— И что, это создало серьезные проблемы? — спросил я иронически.

— В строительстве домов и мостов не создало, — ответил Кадербхай вполне серьезно.

— Но ученых эта неточность не устраивала, — сказал я.

— Да. Им нужна была мера, которая не менялась бы с ходом времени. И, перебрав в качестве основы то и это, в прошлом году остановились наконец на расстоянии, которое преодолевает фотон света в вакууме за одну трехсоттысячную долю секунды. Именно это расстояние стали считать метром. Тут, конечно, возникает вопрос о том, что принимать за одну секунду. Это отдельная весьма интригующая история. Если хочешь, я расскажу ее тебе, прежде чем мы продолжим обсуждение метра.

— Ох, давайте уж лучше покончим с метром, — взмолился я, невольно рассмеявшись опять.

— Ну хорошо. Надеюсь, основная идея тебе ясна. Чтобы избежать хаоса при строительстве домов и при дележе земли, мы установили стандартную единицу, с помощью которой все измеряем. Мы назвали ее метром и договорились, какой именно длины она будет. Точно так же, чтобы избежать хаоса в человеческих отношениях, надо установить общепризнанную стандартную единицу для измерения морали.

— Понятно.

— В данный момент попытки разных людей установить единицу морали преследуют одни и те же цели, но различаются в подходах к решению этого вопроса. Священнослужители одной страны благословляют солдат, которых посылают на поле боя, а имамы другой страны благословляют своих воинов, отправляющихся воевать с ними. И те, и другие утверждают, что Бог на их стороне. Общепризнанного критерия добра и зла не выработано, и пока его нет, люди будут оправдывать собственные действия и осуждать поступки других.

— И вы предлагаете взять в качестве такого платинового-иридиевого бруска, который служил бы мерой морали, физику Вселенной?

— Да, хотя по своей точности такой критерий ближе к расстоянию, которое проходит фотон, чем к бруску сплава. Я считаю, что в поисках объективного критерия добра и зла, который все сочли бы достаточно разумным, мы должны обратиться к законам существования вселенной, и в частности, к самому важному ее свойству, определяющему всю ее историю, — к ее постоянному усложнению. Нам просто ничего не остается, как опираться на природу вселенной. И, кстати, все крупнейшие религиозные учения делают это. Например, Коран очень часто рекомендует нам в поисках истины и смысла изучать планеты и звезды.

— И все же мне не совсем понятно, почему вы берете в качестве морального критерия именно это свойство, тенденцию к усложнению, а не какое-нибудь другое? Мне представляется, что это несколько произвольный выбор. Я говорю это не из чувства протворечия, мне это действительно кажется несколько произвольным.

— Твои сомнения мне понятны, — улыбнулся Кадер, подняв на миг глаза к морскому горизонту. — Я тоже был настроен довольно скептически, когда начал размышлять об этом. Но со временем пришел к убеждению, что в настоящий момент это наиболее адекватный способ оценки добра и зла. Это не означает, что данное определение будет лучшим всегда. Мера длины в будущем тоже будет усовершенствована. Сейчас она основывается на движении фотона в вакууме, как будто в вакууме ничего не происходит, тогда как на самом деле там протекают самые разные процессы, множество реакций. Но пока что у нас нет лучшей меры длины. То же самое и с тенденцией к усложнению как мерой добра и зла. Мы берем ее в качестве критерия, потому что это самое важное свойство Вселенной, оно охватывает ее целиком, всю ее историю. Если ты предложишь мне другой, более удачный способ объективной оценки добра и зла, с которым согласились бы и люди всех вероисповеданий, и неверующие и который учитывал бы всю историю вселенной, я буду счастлив выслушать тебя.

— О’кей, о’кей. Итак, Вселенная движется к Богу, то бишь, к предельной сложности. Все, что способствует этому, — хорошо, все, что препятствует, — плохо. Но при этом остается открытым вопрос: кто решает это? Как определить, способствует та или иная вещь прогрессу или препятствует?

— Тоже хороший вопрос, — отозвался Кадер, вставая и оправляя свободные полотняные брюки и длинную белую рубаху. — И даже, я сказал бы, правильный вопрос. Но ответ на него я дам тебе в свое время.

Он отвернулся от меня к трем рыбакам, которые поднялись на ноги вслед за ним и стояли, застыв в ожидании. В первый момент я со злорадством подумал, что загнал его в угол своим вопросом. Но я отказался от этой тщеславной мысли, слушая, как он беседует с босыми рыбаками. В каждом его слове чувствовалась железная убежденность, и даже его паузы были наполнены ею. Я понял, что ответ на мой вопрос существует, и что Кадер даст мне его, когда сочтет нужным.

Кадер спросил рыбаков, нет ли у них каких-либо жалоб, не притесняют ли бедняков на верфях. Они ответили, что в данный момент все хорошо, и тогда он спросил, есть ли у них работа и справедливо ли предоставляются рабочие места. Когда они успокоили его и на это счет, он поинтересовался их семьями и детьми, а затем перешел к их непосредственному труду, ловле рыбы. Они рассказали ему о гигантских штормовых волнах, о своих хрупких суденышках, о друзьях, которых они находят и которых теряют в море. Он, в свою очередь, рассказал им о своем единственном морском путешествии, совершенном на деревянном рыбачьем суденышке во время сильного шторма, о том, как он привязал себя к мачте и молился Богу о спасении, пока на горизонте не появилась земля. Они посмеялись и хотели на прощание почтительно коснуться его ноги, но он поднял их и пожал им руки. Они ушли, выпрямив спины и высоко держа головы.

Мы тоже отправились в обратный путь, и по дороге Кадер спросил, как мне работалось с Халедом.

— Очень хорошо, — ответил я. — Мне нравится Халед и нравится с ним работать. Я с удовольствием остался бы с ним, если бы вы не перевели меня к Маджиду.

— А с ним работается хуже?

Я заколебался. Карла как-то сказала, что когда мужчина колеблется, он хочет скрыть то, что он чувствует, а когда смотрит в сторону — то, что думает. А у женщин все наоборот, добавила она.

— Я узнаю у него много полезного. Он хороший учитель.

— Но с Халедом Ансари ты больше сблизился, так?

Это действительно было так. Халед был не в ладах с миром, и часть его сердца была отдана ненависти, но он мне нравился. Маджид был добр, щедр и терпелив со мной, но, несмотря на это, я испытывал в его обществе какую-то необъяснимую неловкость. После того, как я прошел четырехмесячную практику подпольной торговли валютой, Кадербхай решил, что мне надо познакомиться с контрабандой золота, и послал на обучение к Маджиду Рустему. В своем доме с окнами на залив в элитном районе Джуху Маджид поведал мне о различных способах нелегальной переправки золота в Индию. Тезис Халеда о контроле и стремлении к наживе был в полной мере применим к торговле золотом. Строгий правительственный контроль за ввозом желтого металла препятствовал удовлетворению ненасытного спроса на него.