Грегори Робертс - Шантарам

Я сделал паузу, собирая с тарелки остатки пищи лепешкой из гороховой муки. Кадербхай тоже доедал свою порцию. Мы энергично двигали челюстями, задумчиво поглядывая друг на друга.

— Когда наступила тринадцатая ночь после побега, — продолжил я, — мне вдруг страшно захотелось повидать одного из моих бывших учителей. Он преподавал философию в университете того города, где я вырос. Это был блестящий ученый, еврей, его очень ценили в городе. Но каким бы он ни был блестящим и замечательным, я все же не понимаю, почему мне так приспичило встретиться с ним, — до сих пор не могу понять. А желание у меня было такое сильное, что я просто не мог противиться ему. И вот с риском для жизни я поехал к нему через весь город. А он сказал, что ждал меня, так, мол, и знал, что я приеду. Он посоветовал мне прежде всего избавиться от оружия, так как оно не принесет мне ничего, кроме несчастья. Он сказал, что отныне мне надо отказаться от грабежей. Я заплатил свободой за совершенные ранее преступления, но если я вернусь к ним снова, меня сразу схватят или убьют. «Что бы тебе ни пришлось делать ради того, чтобы остаться на свободе, — сказал он, — не занимайся больше грабежом». Он посоветовал мне расстаться с моим товарищем, потому что его непременно схватят, а если я буду с ним, то схватят и меня. И еще он добавил, что я должен повидать мир. «Рассказывай людям только то, что им надо знать, — сказал он, и я помню, что он улыбнулся при этом, как будто речь шла о каких-то пустяках. — И проси у людей помощи. Не беспокойся, все будет хорошо… Жизнь — это захватывающее приключение, и она у тебя только начинается…»

Я опять замолчал. Подошел официант, чтобы унести пустые тарелки, но Кадер отослал его. Великий мафиози неотрывно смотрел на меня своими золотыми глазами, и смотрел по-доброму, поощрительно.

— Когда я вышел из кабинета учителя в университете, я чувствовал, что разговор с ним изменил буквально все. Вернувшись к рокерам, я отдал товарищу свое оружие и простился с ним. Его схватили спустя шесть месяцев во время перестрелки с полицией. А я до сих пор на свободе, если можно так сказать, когда у тебя на хвосте сидят копы и тебе некуда деваться. Вот и вся моя история.

— Я хотел бы побеседовать с этим человеком, с твоим преподавателем философии, — медленно проговорил Кадербхай. — Он дал тебе мудрый совет. Но послушай, насколько я понимаю, Австралия не такая страна, как Индия. Почему бы тебе не вернуться туда и не рассказать властям, как с тобой обращались в тюрьме? Может быть, тебя за это простили бы и разрешили бы вернуться к семье?

— У нас не принято доносить на кого бы то ни было, даже на своих мучителей. И потом, даже если бы я дал показания против тюремщиков, это вряд ли остановило бы их. Сама система их оберегает. Ни один здравомыслящй человек не доверится слепо британской системе судопроизводства. Вы когда-нибудь слышали, чтобы богатый человек предстал перед судом? Какие бы доказательства я ни привел, никто не тронул бы тюремщиков, а меня засадили бы за решетку, и я попал бы к ним в лапы. И я думаю, они прикончили бы меня в своем карцере. Но обращаться в суд в любом случае невозможно. Доносить не принято, ни в каком случае. Это железный принцип. Пожалуй, кроме него, у тебя ничего и не остается, когда тебя запирают в клетке.

— Но ведь эти охранники и сейчас мучают людей в тюрьме, как мучали тебя? — гнул свое Кадер.

— Да, наверное.

— И ты можешь попытаться облегчить их участь, разве не так?

— Попытаться я могу, но это бесполезно. Не думаю, что наша правоохранительная система встанет на защиту заключенных.

— Но ведь есть шанс, что тебя послушают?

— Очень небольшой.

— Но какой-то есть?

— Ну да.

— Значит, получается, что и ты отчасти ответственен за страдания заключенных?

Вопрос был провокационный, но произнес его Кадер мягко и доброжелательно. В его глазах не было и намека на вызов или упрек. В конце концов, это именно он вытащил меня из индийской тюрьмы и спас тем самым также от австралийской.

— Да, наверное, так можно сказать, — ответил я. — Но это не меняет сути. Заповедь «не доноси» остается в силе.

— Я не пытаюсь поймать тебя на чем-то, заманить в ловушку. Однако этот пример, я думаю, должен убедить тебя, что можно вершить неправое дело, исходя из лучших побуждений. — Впервые с тех пор, как мы заговорили о моем побеге, он улыбнулся. — Но мы обсудим это в другой раз. Я затронул этот вопрос, потому что он наглядно демонстрирует, как мы живем и как должны жить. Сейчас нет нужды углубляться в него, но когда-нибудь он обязательно всплывает сам собой, и мне хотелось бы, чтобы тогда ты вспомнил наш сегодняшний разговор.

— А как насчет торговли валютой? — Воспользовавшись случаем, я перевел разговор с собственной персоны на его моральные принципы. — Разве это не греховное преступление?

— Нет. Валюта — нет, — категорически отверг он мое предположение глубоким голосом, поднимавшимся из груди и проходившим через резонирующий драгоценный барабан его горла. Он звучал с гипнотическим пафосом священнослужителя, читающего отрывок из Корана, даром что речь шла о прибыльных преступлениях.

— А контрабанда золота?

— Нет. Ни золото, ни паспорта, ни влияние не греховны.

«Влияние» было в данном случае эвфемизмом Кадера, под которым он имел в виду отношения между его мафией и обществом. Поначалу мафия пыталась сыграть на всеобщей коррумпированности, подкупе нужных людей, добывании конфиденциальной коммерческой информации и перехвате выгодных сделок. Но эта политика не оправдала себя, и они переключились на выбивание денег из должников и рэкет, то есть, сбор дани с бизнесменов своего района в обмен на поддержку и покровительство. Немалое место занимало также запугивание политиков и крупных чиновников путем применения силы или шантажа.

— А как вы определяете степень греховности того или иного преступления? Кто это решает?

— Греховность — это мера зла, содержащегося в данном преступлении, — ответил он, откинувшись на спинку стула, чтобы официант мог убрать грязную посуду и вытереть стол.

— Ну, хорошо. Как вы определяете, сколько зла в преступлении?

— Если ты действительно хочешь это знать, давай пройдемся и обсудим этот вопрос по дороге.

Он поднялся и прошел к умывальнику с зеркалом, находившемуся в нише в глубине зала. Назир, сопровождавший его повсюду, как тень, встал и последовал за ним. Они вымыли руки и лицо, громко отхаркиваясь и отплевываясь, как делали все посетители ресторана по завершении трапезы. Я тоже произвел необходимое омовение, отхаркивание и отплевывание и присоединился к Кадербхаю, разговаривавшему у входа в ресторан с его владельцем. Перед тем, как распрощаться с главарем мафии, владелец «Саураба» обнял его и попросил благословить его. Вообще-то он был индусом и, как показывала отметина на его лбу, получил благословение в индуистском храме несколько часов назад, но когда Кадербхай, взяв его за руки, пробормотал слова мусульманского благословения, благоверный индус принял его с благодарностью.

Мы с Кадером направились в сторону Колабы. Гориллоподобный Назир шел в двух шагах позади нас, кидая влево и вправо зоркие взгляды. Дойдя до причала Сассуна, мы свернули под арку на территорию верфей. Тяжелый дух, исходивший от розовых гор креветок, сушившихся на солнце, заставил мой желудок встрепенуться, но затем мы приблизились к заливу, и морской бриз очистил воздух. На самом причале мы пробрались через толпу мужчин с тачками и женщин с корзинами на головах, нагруженными рыбой и колотым льдом. Производственный лязг, доносившийся из расположенных здесь же фабрик по изготовлению льда и переработке рыбы, перекрывал крики торговцев и аукционистов. В конце причала стояли на приколе штук двадцать деревянных рыболовных судов точно такой же конструкции, что и корабли, бороздившие воды Аравийского моря у берегов Махараштры пятьсот лет назад. Тут и там между ними были пришвартованы большие современные металлические траулеры. Контраст между их ржавыми корпусами и элегантными формами деревянных судов отражал всю историю нашего мира от тех времен, когда человек избирал жизнь на море, следуя романтическому порыву, до современности с ее холодным прагматизмом.

Мы сели в сторонке на деревянную скамью, куда рыбаки приходили отдохнуть и перекусить. Кадер задумчиво смотрел на суда, которые вертелись на якоре и слегка зарывались носом в бившиеся о причал волны.

Его коротко подстриженные волосы и бородка были почти белыми. Чистая гладкая кожа туго обтягивала загорелое худощавое лицо цвета спелой пшеницы. Я глядел на его черты — удлиненный тонко очерченный нос, широкий размах бровей и изгибающиеся кверху губы — и уже не в первый и не в последний раз спрашивал себя, не будет ли любовь к нему стоить мне жизни. Назир, бдительный, как всегда, стоял рядом с нами, обводя все окружающее суровым взглядом, не одобрявшим ничего из того, что он видел, кроме своего хозяина.