Я — ярость - Делайла Доусон

Челси почти теряет сознание и в последний раз, сдаваясь, делает прерывистый вдох. На мгновение в мире нет ничего: ни воздуха, ни звуков, ни ее самой, ни Дэвида, ни времени. А затем, за мгновение до того, как все покроется красной пеленой и провалится в темноту, он отпускает ее и позволяет руке соскользнуть вниз, к талии, превращая захват в любящее объятие.

— Я попрошу Брайана, чтоб Марисса написала тебе, на какой спа-курорт она каталась, — шепчет Дэвид ей в макушку. Губами он касается уязвимой точки, откуда растут волосы, кожа головы покраснела от прилива крови, и теперь ее ощутимо покалывает.

Челси кивает, прижимаясь затылком к его груди. Он держит ее, пока она приходит в себя, и в этом жесте есть нечто утешительное, почти нежное, и она невольно испытывает к нему благодарность, за что ненавидит себя.

— Да.

Дэвид целует ее в щеку.

— Ну и славно. Я буду у себя в пещере. — Он делает паузу, будто ждет чего-то в ответ, но она все еще не в силах вспомнить, как говорить. — Я люблю тебя, — нежно напоминает он.

«Хотя ты все время все портишь», — вот что имеется в виду.

— Я тоже тебя люблю, — хрипит она, напрягая пересохшие связки.

Не оглядываясь, он идет к себе, в комнату возле гаража, захлопывает дверь и запирает замок. Челси прислоняется к стойке и, опершись локтями о холодный гранит, тихо плачет. Что ж, по крайней мере это она научилась делать абсолютно правильно.

Бруклин уже заснула на диване в игровой комнате, Олаф свернулся калачиком подле нее. Элла стоит на лестнице и, съежившись в тени, смотрит через белые плетеные перила на кухню. Бруклин думает, что, когда они делают так, — это просто папа обнимает маму. Бруклин всего пять, она еще маленькая и любит играть в куклы. Иногда она даже заставляет Кена похожим образом обнимать Барби, хотя руки у них не гнутся так, как у людей. «Я так сильно люблю тебя, — говорит она за Кена, прижимая его к Барби. — Так сильно, что ты от этого порозовеешь».

Но Элла точно знает, что происходит между родителями. И знает, каково маме, ведь однажды папа сделал с ней то же самое. В тот вечер он выпил много пива, она задержалась после ужина, а он накричал на нее за тройку по математике, и Элла закатила глаза. И папа заметил это. Поначалу она тоже думала, что это лишь объятие, но ведь если просишь прекратить, то тот, кто тебя обнимает, должен отпустить — а папа и не думал ее отпускать. Он даже прошептал ей на ухо: «Шшшш». И потом еще: «Держу пари, ты не сможешь убежать».

Элла до сих пор помнит все до мелочей: она обхватила пальцами его руку, сперва нежно, а потом с отчаянием, вцепилась в нее ногтями, но не могла сдвинуть ни на миллиметр. Хотелось кашлять, но она не могла, еще хотелось закричать — и этого она тоже сделать не могла. Элла помнит вьющиеся волоски у него на руке, и как крепкие мышцы вжимались в кость, когда он усиливал хватку. Она смотрела в лицо матери: глаза у нее были большие и выпуклые, как у золотой рыбки, которая плавает в аквариуме в китайском ресторане (Бруклин ее очень любит). В ту минуту ее мысли были какими-то совсем детскими, примитивными.

«Хватит!» — сказала мама. Больше мольба, чем угроза.

Но папа не остановился, и все стало совсем странно. Перед глазами у Эллы замелькали цвета: багрово-красный, серый, черный; и она будто уснула, а когда проснулась, то обнаружила, что лежит на диване, а мама накрыла рукой ее лоб, будто она болеет. Папа не извинился за тот раз, а мама ничего не объясняла. Они никогда не обсуждали тот случай, и Элле казалось, что мама, как и она сама, была тогда обескуражена.

«Скорее ложись спать, — сказала мама тогда. И добавила: — Запри дверь».

Все это было странно, и хотя у Эллы кружилась голова, а ноги дрожали, хотя она чувствовала, что какая-то ее часть умерла, что никогда больше она не сможет назвать отца папой, — она все же взбежала по лестнице и заперлась в комнате, будто все еще была хорошей девочкой, которая всегда поступает правильно.

С того вечера она выучила правила: не ходить вниз, если папа пьет. И Бруклин она тоже не дает. Иногда Элла сидит вот так на лестнице, чтобы не пустить вниз сестру, если вдруг ей захочется перекусить чего-нибудь перед сном, и еще, чтобы убедиться, что мама в порядке. Элла знает, что остановить отца ей не под силу, и все же наблюдение за ним дарит ей мнимое чувство безопасности. Если бы случилось что-то действительно плохое, то она позвонила бы 9–1–1, и полиция бы сразу приехала. Но по большей части отец пьет и болтает, а мама слушает и иногда отвечает, и в конце концов он, покачиваясь, поднимается наверх и отправляется спать. К этому моменту Элла уже прячется у себя в комнате, заперев дверь. Тем не менее она узнаёт его шаги и каждый раз радуется, что ее комната, как и комната Бруклин, находится в дальнем углу лестничной площадки, а не прямо рядом с комнатой родителей.

Однако на этот раз всё куда хуже, чем обычно, и Элла все равно вынуждена смотреть. Она будто видит автомобильную аварию в замедленной съемке и дожидается момента, когда можно будет подбежать и оказать помощь. Элла совершенно цепенеет, глядя, как лицо матери меняет цвета с темно-лилового до болезненно-белого, как обезжиренное молоко. Если она позовет на помощь, будет только хуже, но если не позовет, когда… если…

Она набирает на телефоне 9 и 1, и палец замирает над единицей.

Он отпускает маму и идет в свою «пещеру», а Элла не двигается с места. Какое-то мгновение мать стоит застывшей статуей, потом сгибается пополам и трясется — и наконец медленно возвращается к жизни, будто оттаивая от заморозки. Горбит плечи, сжимает руки в кулаки, приглаживает волосы, заправляя светлые пряди за уши. Тихо бормоча что-то под нос, мама быстро заканчивает уборку на кухне. Как только посудомоечная машина запускается и по кухне растекается запах лимонов, мать открывает ноутбук и ее взгляд стекленеет.